Ситуация меняется в столетия татарского ига, отрезавшего Русь от Западной Европы, тем самым укрепившего Схизму. Русское, экуменическое по духу и пафосу православие, связывавшее Западную Европу и Константинополь, превращается в националистическое, а с укреплением Москвы, с «московизацией Руси», церковь получает статус автокефальной, но при этом полностью оказывается подчиненной верховной власти. Русское православное христианство отныне освящает все нужды и потребности государства, а потому, скажем, не препятствует становлению в XVII веке крепостного права. Православие, само перестав быть свободным, не могло отстаивать и свободу паствы. Все человеческие проблемы рассматривались только с точки зрения государственно-церковной пользы.

В том числе и нашедшие в христианстве свое решение отношения отцов и детей (Отца и Сына) православием по сути дела игнорировались. В статье «Русская Церковь» (1905) Василий Розанов, быть может, наиболее глубоко размышлявший о метафизике брака и семьи русский мыслитель, писал: «У русских и православных вообще плотская сторона в идее вовсе отрицается, а на деле имеет скотское, свинское, абсолютно бессветное выражение… Свет младенца, радости родительские, теплота своего угла, поэзия родного крова – все это непонятные русскому (кроме образованных, атеистических классов) слова, все это недопустимые с церковной точки зрения понятия; Церковь допускает, что если супруги вступают в соединение, то… русская чета должна думать не о себе, а о том, что через рожденных от нее детей, обязательно крестимых в Православие, возрастет численность православного населения и мощь веры… Самим родителям, самой семье не уделяется Церковью никакого внимания»[902].

Такое состояние православия приводило складывавшееся русское общество вполне закономерно к религиозному безразличию. Как замечал тот же де Местр, в России, «где служители религии суть пустое место, пустым местом является и сама религия»[903]. Это чувствовали и сами русские: мыслители и поэты. Довольно отчетливо прослеживается взаимосвязь между горестным атеизмом Белинского и трагическим православием Достоевского. И тому, и другому не хватало в России цивилизующей силы христианства. Неимоверное усилие по христианизации России, предпринятое Достоевским, было бы вполне бессмысленным, если бы православие само действовало. Но получилось так, что не религия была опорой писателей и художников, а воспитанные на западноевропейской культуре писатели попытались собственную духовную энергию сообщить православной церкви. Именно перед русским искусством, а не перед православием, стояла, по мысли В.С. Соловьёва задача «вдохновенного пророчества» (курсив В.С. Соловьёва. – В.К.), ибо оно – не более и не менее – «должно одухотворить, пресуществить нашу действительную жизнь»[904] (курсив мой. – В.К.). То есть искусство, а также философия призывались к выполнению вполне религиозной задачи. Этот труд взяла на себя плеяда русских писателей и мыслителей так называемого «неорелигиозного ренессанса» на рубеже веков. Но необходимость такой задачи лучше прочего рассказывает нам о реальном положении дел в России. С одной стороны, всю вину за «русский атеизм» списывая на образованное общество, с другой стороны, Достоевский писал о «нигилистах в народе»[905] (курсив Ф.М. Достоевского. – В.К.), показывал «народные черты “карамазовщины”»[906]. А С.Н. Булгаков, говоривший о том, что русский народ в начале XX века находится по своим духовным запросам на уровне Х века, века Крещения Руси, в сущности тревожился о том же: что свою социально-воспитательную роль православие не сыграло. Спустя десять веков после Крещения в России установилась своеобразная смесь христианства с язычеством, как это констатировали в 1909 г. крупнейшие российские богословы: «Русский крестьянин, наиболее полно и искренно исповедующий сейчас православие, верит в Бога, Церковь и таинства, но одновременно с этим он не менее твердо верит в лешего, шишигу, сарайника, заговоры и т. п., и это последнее – такой же непременный элемент его веры, его поведения и мировоззрения, как и первое»[907].