Этот, казалось бы, чисто теоретический, но на самом деле провоцирующий и полный скрытой угрозы разговор весь построен как некая гипотеза зла, реальная возможность установления «нового порядка» с его полной подменой понятий, когда подлость объявляется благородством, правда – ложью, порядочность – душевной неразвитостью, а поскольку все это основывается на некоем нравственном хаосе и не противоречит исходной посылке, то искушаемый как бы получает приглашение в компанию. Достаточно только не думать о человеческих последствиях этой подмены, и гипотеза вроде бы становится возможной. Но Фрайтаг сразу «представил себе, что произойдет, если киль со скрежетом врежется в песок, как содрогнется все судно, и винт, бешено хлеща, словно хвостовые плавники выброшенного на берег кита, будет все дальше вгонять его в вязкий грунт; представил себе крики, беготню в коридорах, когда погаснет свет, и затем треск стекла, дерева, снастей и шипение в машинном отделении, откуда донесут, что их заливает. Он опустил бинокль, вложил его в футляр и повернулся к доктору Каспари.

– Пока мы на борту, – сказал он, – другие могут на нас положиться».

Именно ответственность за других, человеческая мера отношения к жизни, мера, опирающаяся на высшие ценности бытия, и заставляет в конечном счете капитана Фрайтага идти на дуло автомата с такой же решительностью и последовательностью, с какой он прежде удерживал свою команду от экстремальных действий. Но и в первом и во втором своем решении он исходит из главной для него ценности – человеческой жизни. И в этой последней, предельной ситуации он использует последнее орудие безоружного человека – силу духа, отказываясь повиноваться насилию. Почти невероятная победа бросившихся следом за своим капитаном безоружных моряков над бандитами для писателя знаменательна и символична. Маяк должен остаться на месте, иначе на море и в мире восторжествует хаос зла и насилия.

Последняя сцена повести. Юноша на коленях стоит у постели смертельно раненного отца:

«Фред? – спросил он вдруг и – немного погодя: – Мы идем, Фред?

– Нет, отец, – ответил мальчик.

– Все в порядке?

– Все, – сказал мальчик».

На этой сурово-мажорной ноте, на этом отчасти романтическом, слегка даже высокопарном (но глубоко трогательном) эпизоде кончается повесть. Ленц, слава Богу, не дает конкретных рекомендаций, как бороться со злом, он делает нечто более важное, что может сделать только художник: в который раз напоминает о необходимости человеческой меры в отношении к жизни, то есть того минимума, той основы основ, без которой все разговоры о достойной, нравственной позиции человека в мире не имеют смысла.