— Они все, из Перевоза, хапуны! Вся деревня такая… А я говорю — все! В войну мне огород дали. Глина. С одного боку вспахал из Перевоза. И из другого. Меня ужали с обеих сторон. Один клинышек остался.

На балконе вскипела молоденькая арматурщица; темный комбинезон ее поблескивал красновато-бурыми от ржавой проволоки пятнами.

— Горчихина вчера нас от беседы отвела! Университетские только показались — Тонька давай кричать: «Гасите огонь, агитаторы идут!»

Ее перебил паренек в черной шинели, из ремесленного:

— Ты выключателем щелкнула! Ты! А сваливаешь.

Ломкий, мальчишеский голос заглушило, точно грохотом рухнувшей стены:

— Гря-азной метлой…

— Осрамила Перевоз!

— Во-он! Убра-ать!

Огнежка в испуге взглянула на Тоню. Невольно вспомнилась отчаянно-нагловатая усмешечка, появившаяся на лице Тони в тот момент, когда она услышала, что ею занялась прокуратура. Девчонка пыталась храбриться. Во всяком случае, делала вид, что тюрьма ее не страшит нисколько: «И в тюрьме люди живут…»

Сейчас ей было не до шуток. Выпуклые, блестящие, как у галчонка, глаза Тони остановились.

Огнежка вскинул руку: «Дайте сказать!»

Но к судейскому столу уже проталкивалась Нюра. До той минуты она не вымолвила ни слова, Она сидела на пахнущем сыростью бревне, спрятав руки в рукава ватника. Мысли ее вертелись вокруг давнего случая. Когда муж из-за Тоньки упал с мотоциклетки.

Вернулся домой, волоча машину на себе. Она, Нюра, не только что словом, и взлядом не попрекнула. Все себе, да в себе.

«Опять Тонька его раскачала — не в ту сторону…»

От земли тянуло свежестью талого снега. Казалось, этот холодок и сковывал Нюру по рукам и ногам.

Ожесточенное «убра-а-ать!» над ухом вывели ее из оцепенения.

— Убрать?! — воскликнула она с ходу, обеими ногами впрыгивая на тракторные сани. — Куда убрать?! Ее и без вас, дурни, за решетку заталкивают! Вы забудьте про это слово. Слышите?! Убирать Тоню некуда. Среди нас оступилась, среди нас выровняется.