Лестари раздает стаканы и достает нож, чтобы открыть бутылки. Когда он берет одну из них в руки для удобства, Зандли приподнимается на локтях и присвистывает:

— А! Ну вот ради такого — это я понимаю, верно.

Кирихара непонимающе на нее оглядывается:

— Не поясните?

— Ну, если я не ошибаюсь — а я в таких вещах не ошибаюсь, — то в ящичке-то было «Романе-Конти». — Кирихаре это все еще ни о чем не говорит. — Бургундское, тридцать четвертого года. Под двести тысяч долларов за бутылку, коллекционное. Ничего себе шикует, старый хрыч!

Эчизен тем временем поднимает стакан. Священники, беседующие между собой, замолкают. Салим выкидывает окурок и затаптывает его ногой. Один рукав его рясы отрезан под гипс, стакан он берет другой рукой.

— Причастие, — громко возвещает Эчизен, — наполняет Божией благодатью и препятствует возвращению в душу лукавого духа, изгнанного покаянием. Так совершим же таинство, в котором вина вкусим, как крови Господа нашего Иисуса Христа, во оставление грехов и в жизнь вечную! И слова Господни произнесем, — выводит своим мягким голосом он.

Все поднимают стаканы и по очереди начинают произносить:

— Истинно, истинно говорю вам: если не будете есть плоти Сына Человеческого и пить крови Его…

— …то не будете иметь в себе жизни…

— …ядущий Мою плоть…

— …и пиющий Мою кровь…

— …имеет жизнь вечную… — подхватывает Рид.

— …и я воскрешу его в последний день… — и даже Андрей!

— …ибо плоть Моя истинно есть пища, и кровь Моя истинно есть питие…

— …ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь пребывает во Мне, и Я в нем! — заканчивает Салим.

И они пьют до дна.

Кирихара стоит на рассвете на выезде из квартала проституток, где епископ-наркоторговец проводит мессу одним из самых дорогих в мире вин.

Такое захочешь придумать — не придумаешь.

— Это самый чокнутый город, в котором я бывал, — признается (наконец вслух) Кирихара, стараясь запомнить эту картину.