– Тут вставочку сделаем, ты еще в них сто лет проходишь, – говорил он, разглядывая какие-нибудь принесенные давно убитые ботинки, от которых остались только подметки и шнурки.

– Ай-яй-яй, – говорил он, рассматривая чьи-нибудь задубевшие от грязи сандалии. – Кто же это так сандалики-то наши увозил?.. Это ведь обувь, а не лапти там какие.

– Сделай, Павля, – канючил хозяин сандалий. – Носить нечего.

– Вот я и вижу, что нечего, – делал Павля вид, что сердится. – А ты думаешь, что мне есть, что носить? Да у меня и сапог– то настоящих нет. Хожу, в чем Бог пошлет. Сапожник без сапог.

– Сделай, Павля, – снова ныл пришедший. – Тебе это раз плюнуть, а мне ходить не в чем, хоть удавись.

– Ладно, – говорил Павля, смягчаясь. – Сделаю. Слушай меня и не пропадешь. Сделаю тебе такие сандалики, что от новых не отличишь.

– Вот облегчил, ей-богу, – говорил проситель. – Спасибо, Павля.

– За спасибо гланды не прополоскаешь, – резонно говорил Павля и затем разъяснял заказчику, сколько тот будет должен ему, Павле, если считать оплату за его сандалии в литровом измерении. Счастливый клиент благодарил Бога и лез в карман за замусоленной трешкой или пятеркой…

Мальчишкой в десять лет, в далеком 41-ом, в эвакуации, Павля быстро овладел всеми тонкостями этого всегда нужного ремесла и вернулся домой уже настоящим сапожником – курящим, ругающимся, пьющим, но, вместе с тем, прекрасным мастером, без труда разбирающимся в тонкостях своего мастерства, о котором скоро проведали его многочисленные клиенты, не дающие засохнуть его вечно жаждущим гландам.

– Ты представь себе, родненький, – говорил он, куря чудовищных размеров самокрутку и с удовольствием погружаясь в воспоминания. – Мне мастер дает задание, а сам уходит по делам. А я-то только третий день у него на обучении. И спросить-то не у кого. Вот незадача. Но только я не зря эти три-то дня отходил. Взял обувку, разложил ее да и давай, как меня учили. Туда – сюда. Смотришь, пошло дело. Да еще как. Мастер с обеда пришел, посмотрел на мою работу и вдруг говорит: «А ну-ка, идите все сюда». И показывает мои валенки. «Видели? – говорит. – Вот настоящая работа, не то, что у вас, дурошлепов. Мальчонке еще и десяти нет, а резину положил, как взрослый. Догадался, как надо. А вам, дуракам, хоть кол на голове теши, а толка не будет».

«Мамка меня и не видела, сколько я работы брал тогда то тут, то там – все хотят в хорошей обувке ходиться, да еще почти бесплатно, где супчика нальют, где каши, и все норовят поскорее, только работай, вот я и работал, миленький ты мой, где набоечку поставишь, где кожей подобьешь, где дырку залатаешь – и везде где-нибудь да чего-нибудь дадут. А, между прочим, пока я тут набоечки ставил, то уже мало-помалу округлился на кашах да супчиках и на человека стал похож, а потом и домой к своим стал наведываться то с кашкой, то с хлебушком. Мать-то как увидит меня, так и давай плакать, орет во весь голос, вон, говорит, посмотри, кормилец-то наш как вырос, а отец и говорит – правильно, так оно и надо, потому что это последний человек, который мимо своего дома пройдет».