– Выходи! – кричал Павля, надвигая по самые глаза давно потерявший цвет грязный картуз. – Выходи, сволочь!.. Понаехало вас тут, говнюков!

Тут появилась еще тетя Нина, жена Павли, с которой у нас были прекрасные отношения. Она остановилась на углу, возле куста сирени, и стала увещевать мужа перестать безобразничать и идти проспаться домой.

– Домой иди! – кричала тетя Нина, но, зная Павла, ближе подходить не решалась.

Соседи смотрели в окна, но выходить во двор тоже не спешили.

Затем Павля ушел.

Потом пришел опять, но на этот раз со своими собаками и долго канючил под дверью, потому что я ему не открыл, опасаясь его сумасшедших собак, Нельду и Матильду.

– Боишься собачек-то, – говорил он, дергая за дверную ручку. – Не выходишь. А они тебя, фашиста, два года охраняли, и тебя, и твою вон машину, ебись она в рот… А ты, гнида, хоть бы стакан мне налил когда.

Потом он ушел опять. Потом пришел снова и, с трудом встав на скамейку, произнес небольшую речь, смысл которой сводился к тому, что есть еще на свете такие пидорасы, которые думают, что они лучше собачек, тогда как на самом деле все собачки гораздо лучше этих двуногих пиздюков, от которых одна только вонь и неприятности.

Потом он стал обниматься и целоваться со своими собаками и, казалось, забыл про все остальное. Но вскоре вспомнил и пообещал сжечь мой дом, а меня самого утопить в колодце, и причем – не позже сегодняшней ночи.

Когда он пришел в четвертый раз, я вышел и спросил, сколько с меня за эту гребаную стоянку – но Павля ответил, что ему уже ничего не надо и что он мне снесет голову из одного только принципа. Тогда я сказал ему, что в соседях мне такой суки, как он, не надо, и закрыл дверь.

– Ох, ты какой, – сказал Павля с некоторым уважением, чувствуя, что вступает в привычную область склоки и разборки – Да, я, блядь, тебя так размажу по асфальту, семь суток отскребать будут…

Потом он ушел и появился где-то через час, когда мы сидели и пили чай с Вованом.

– Костенька, – закричал он, стоя посреди двора и раскинув руки, словно огородное пугало. – Родненький! Ну, прости ты меня, окаянного! Я в шоке был. Ты ведь не знаешь. Мне в сорок девятом, когда призывали, врач сказал: а ты, парнишка, дома останешься, потому что ты придурок. Вон, гляди… – И он стал махать в воздухе стареньким паспортом.

Потом он опять ушел, но появился через полчаса. Лицо его, наполовину закрытое грязным картузом, на этот раз прильнуло к окну кухни. Глаз, налитый кровью, был вполне безумен.

– А сколько ты мне положишь, если я всю эту кучу кирпичей очищу завтра? – спросил он, пытаясь рассмотреть через пыльное и давно не мытое стекло.