Ворочаясь поздно ночью на своем ложе, отец Нектарий то видел себя в одеянии епископа, а то и в одеянии Патриарха, шепча при этом какие-то слова, которые, казалось, приходят, откуда их никто не ожидал. А вместе со словами мерещились ему в дреме какие-то грандиозные фейерверки, установленные в его, Нектария, честь, а еще какие-то разноцветные фонтаны, с шипением взлетающие на неимоверную высоту, стоило только отцу Нектарию появиться поблизости; и все это искрилось, шумело и пело, так что ему стало казаться, что он слышит чей-то голос, который учит его тому, что следует делать, и это было так прекрасно, что от избытка чувств он расплакался во сне и проснулся.

Проснувшись же, он немедленно возблагодарил Господа за то, что Тот вразумил его относительно его последующего поведения, которое предстало перед ним теперь прозрачным и понятным, как слеза ребенка.

И вот в первое воскресение Великого поста, когда Русская Православная Церковь отмечает праздник Торжества Православия, анафемствуя все то, что, по ее мнению, православным не является, отец Нектарий превзошел самого себя.

Стоило хору допеть «Символ веры», стоило благочинному Павлу провозгласить анафему всем, отрицающим бытие Божие и утверждающим яко мир сей есть самобытен, – как отец Нектарий выступил перед стоящими в полукруг священниками и возгласил срывающимся от волнения голосом, чувствуя, что наступил, наконец, его звездный час:

«Разоряющей достаток матери нашей Русской Православной церкви и не склоняющей со смирением выю свою перед высшими чинами, среди которых чин игуменский не последний, Валентине, дочери Игнатия, да будет вечная анафема…»

И священники, переглядываясь и пожимая с недоумением плечиками, ответили:

«Анафема-а-а».

А стоящий вокруг народ по привычке тоже собирался выдохнуть «анафема», но потом засомневался и решил до поры до времени помолчать.

Вот тут-то и раздался какой-то шум посреди народа, а затем женский крик и чьи-то бессвязные возгласы, после чего народ медленно расступился, открыв для всеобщего обозрения зрелище упавшей в обморок Валентины Игнатьевны.

Но это была уже другая история, и о ней мы осведомлены крайне мало.

5

Что же касается монахов, то они – на самом деле – хоть и огорчались самодурством игумена, но огорчались совсем не сильно, а скорее, по привычке.

Дело заключалось в том, что игумен наш быстро загорался какой-нибудь новой идеей, но так же быстро остывал, так что, начав какое-нибудь полезное или бесполезное дело, он вскоре начинал зевать, считать ворон и давал понять всем присутствующим, что не намерен больше заниматься ерундой и пустяками, хотя еще совсем недавно эти пустяки казались ему чрезвычайно важными.