И вот они шли, чаще всего не понимая, зачем они здесь, и свечки трепетали у них в руках, словно пытаясь что-то сказать им, – шли, чувствуя покой, который шел от теплых монастырских стен, – радуясь горящим свечам и криками священника, – шли, чтобы завтра снова погрузиться в обыденную суету, от которой не было спасения ни последнему грешнику, ни светлому праведнику – никому.

2

И снова одна картина, многажды виденная, приходила мне на память в этот день. Она касалась старого рыбака, который ездил каждый день на рыбалку мимо моего дома на своем дребезжащем велосипеде. Обычно он возвращался назад около двух часов. Когда он появлялся, то казалось, что все краски вокруг вдруг меркли и мир вокруг делался тусклым и холодным, как это бывает поздней осенью или ранней весной. Он шел, опустив голову, и было видно, что его не интересует ни это небо, ни эта земля, ни кто-нибудь из людей, ни Рай и ни Ад и даже ни сам он, потерявший давным-давно интерес к самому себе.

Отчаянье и безнадежность лежали на его старом, задубевшем от времени и непогоды лице.

Безысходность и плохо скрытый ужас, от которых невозможно было ускользнуть, приходили в его сновидения, чтобы лишить его последней надежды.

Время остановилось.

Теперь оно не приносило ничего нового, так, словно оно уже давно покинуло эту землю, оставив догнивать здесь эти странные существа, которые называли себя по привычке «людьми».

Когда-то Василий Розанов обронил:

«Давит темное, давит страшное.

Что такое?

Никто не знает».

Похоже, это было написано о моем рыбаке и иже с ним.

3

Позже я увидел его среди пасхального народа. Он стоял возле скамейки, и на лице его застыло все то же выражение отчаянья и безнадежности, которое я много раз видел у него, когда он проходил мимо.

О чем думал он в этот день, о чем вспоминал, о чем жалел?

Наверное, ни о чем.