– Да ладно, – махал рукой Маркелл, который на правах келейника мог себе позволить немного больше, чем остальные монахи. – Я Мануила, слава Богу, десять лет знаю. Вряд ли он кого-нибудь обозвал.

– Не кого-нибудь, а меня, – говорил отец Нектарий.

– Да, – подтверждал агент. – Не кого-нибудь, а отца игумена.

– Да ну, в самом деле, – продолжал Маркелл. – Я еще понимаю, если бы он вас поганкой бы окрестил, это я бы еще подумал – обижаться или нет. А сыроежкой? Не вижу ничего обидного.

– Меня сыроежкой, а Иова, значит, – белым, – говорил игумен. – По-твоему, это не обидно?

– Это как подойти, – отвечал Маркелл.

– Да что все ты заладил: «подойти» да «подойти»!.. Тебя послушать, так надо Мануилу памятник поставить.

– А если он заслужил? – шутил несколько не к месту отец Маркелл.

– Он, может и заслужил, – говорил игумен, хлюпая носом, – а вот ты никогда своего наместника не защищал… Обижай его хоть кто, любой, ругай, смейся, обманывай – никто за него не заступится, и келейник в первую очередь.

– Да, что я-то, – говорил отец Маркелл, пожимая плечами. – Вы спросили, я ответил.

– Поспорь еще у меня, – говорил игумен, поднимаясь с кресла-качалки. – Ты думаешь, если ты келейник, так тебе все можно?.. А это не так.

– Ничего я не думал, – отвечал отец Маркелл.

– А надо бы, – говорил отец наместник. – Не мальчик уже. Вот сделаешь сегодня сто вечерних поклонов да подумаешь на досуге о своем поведении, тогда и поговорим – кто о чем думает, а кто нет.

– Да за что сто-то?

– За пререкание с игуменом, – говорил отец Нектарий. Потом он смотрел на агента и произносил: – И тебе тоже сто поклонов. Будешь знать, как всякой ерундой время только зря тратить…

Потом он немного помолчал, словно не решаясь сказать что-то важное, и, уже исчезая в глубине своих апартаментов, добавлял:

– И чтобы без глупостей, пожалуйста.

4