–
– Разумеется, – сказал Мозес. – Разумеется, никому, кроме, пожалуй, самих этих пожатий, самих этих взглядов, самих этих слов, улыбок, прикосновений, жестов, – никому, кроме этого молчания, этого смеха, этого запаха, этого цвета, этих теней и этого блеска глаз, которые, забыв обо всех правилах приличия, взывали и требовали, – стоило только напрячь немного слух, чтобы услышать их, позабывшие всякий стыд голоса, требующие, чтобы их впустили.
Чтобы их впустили, сэр.
…Странно, впрочем, что ему ни разу ни пришла в голову мысль рассказать ей про Сад.
109. Продолжение истории Анны Болейн
109. Продолжение истории Анны Болейн
Конечно, оставив кабинет доктора Аппеля, он не вернулся в свою комнату, туда, где под кроватью, в чемодане, на самом его дне, надежно укрытые от чужого любопытства, лежали стопкой письма Анны Болейн, – двадцать два письма, перетянутых красной резинкой, какой обыкновенно перетягивают в банке деньги – все эти «Дорогой Мозес!», или «Мозес, любимый!», или «Если бы ты знал, как я тосковала по тебе всю эту неделю…» – все то, что в одно мгновенье вдруг окаменело, застыло, остановилось с размаху, чтобы тут же превратиться в воспоминание, в напоминание, в свидетельство, во что угодно, но только не в то, чем оно было поначалу – трепетом, нежностью и сладким покалыванием в груди, вдруг накатывающей радостью или тихой печалью. Нет, ноги сами понесли его прямо в противоположную сторону, – сначала по коридору, затем вниз по лестнице, а оттуда налево, в вестибюль, мимо охраны, – один из охранников мрачно взглянул на Мозеса и уже было поднялся, чтобы перегородить ему дорогу, но вдруг расплылся в улыбке и сказал: «Господи, да это же Мозес! Ну, надо же! А я и не узнал» – на что Мозес тоже изобразил на своем лице некое подобие улыбки и даже помахал рукой, после чего поспешил по песчаной дорожке мимо кустов акации, чтобы затем, пройдя под мостиком, подняться по каменным ступеням на вторую террасу и здесь, наконец, остановиться и поднять голову, чтобы увидеть эти парящие над землей зеркальные окна последнего этажа, откуда прямо на него смотрела ничего не значащая, равнодушная пустота, чей взгляд он почувствовал, едва только успел поднять глаза. Та самая пустота, Мозес, которой случалось иногда взглянуть на тебя из пустого холодильника, или выглянуть вдруг из пустой пачки сигарет, – пустота, которую, бывало, вдруг нащупываешь в пустом кармане или на которую неожиданно натыкаешься в пустом коридоре, – эта ничего не значащая и ни на что не претендующая пустота, безучастно глядящая на тебя, да и то только потому, что ты некстати подвернулся ей сегодня под руку.