– Не ваше дело, – сказал Мозес. – Не ваше дело.

– Да уж, конечно, не мое.

– Вот именно. Вот именно.

– Что? – спросил доктор Фрум. – Что «вот именно»?

– Ничего, – сказал Мозес. – Не ваше дело, – повторил он, подумав.

Какое-то время Мозес и доктор молча смотрели друг на друга.

– Идите к черту, Мозес, – сказал, наконец, доктор Фрум, после чего резко развернулся и быстро пошел прочь. Удаляющаяся сутулая спина его выглядела явно раздраженно. «Пойдите к черту, Мозес» – говорила эта спина, – «пойдите к черту» – говорила она, давая понять, что ни в коем случае не оставит случившееся без последствий.

– Старый дурак, – прошептал Мозес, глядя на эту удаляющуюся спину и изо всех сил желая ей провалиться. – Старый, облезлый дурак.

Потом он поднял голову и посмотрел на зеркальные окна последнего этажа, откуда на него по-прежнему пялилась эта, ничего не значащая и ни на что не претендующая пустота.

Конечно, последствия случившегося не должны были заставить себя ждать слишком долго. Скорее всего, их можно было ожидать уже сегодняшним вечером или, в крайнем случае, не позже завтрашнего утра. Однако, ни сегодня, ни на следующий день ничего не произошло. Время шло, но ни о каких последствиях все еще не было слышно. Впрочем, этому вполне можно было найти какое-нибудь правдоподобное объяснение. В конце концов, старая обезьяна могла просто получать удовольствие, мучая его неопределенностью и заставляя подольше ожидать эти самые последствия, что было, конечно, глупо, потому что в мире, в котором уже ничего не могло произойти, все это уже не имело ровным счетом никакого значения. Никакого значения, Мозес, не так ли? – Вот именно, сэр. Ровным счетом никакого. – Тем более, оно не могло иметь никакого значения перед лицом этой самой пустоты, которая – присутствуя в каждом вздохе и в каждой былинке – продолжала взирать на него с недосягаемой высоты, делая пустыми и это небо, и этот пылающий закат, и эти сплетающие свои кружева звезды, делая пустой даже саму себя, что было уже совсем непонятно и наводило на едва различимые мысли о каком-то великом покое, обрести который, так или иначе, мечтали все вещи, уставшие, – если только можно было верить загадочному свидетельству Анаксимандра, – от необходимости притворяться тем, чем они не были…

Несколько раз после случившегося Мозес видел сутулую фигуру доктора Фрума, спешащего по коридору. С другой стороны, как-то утром, когда Мозес шел по дорожке второй террасы, ему показалось, что доктор Фрум внимательно рассматривает его из окна своего кабинета на третьем этаже, – конечно, за отражающим небо окном и шторами нельзя было разглядеть ничего определенного, тем не менее Мозес мог поклясться, что почувствовал вдруг этот чужой взгляд, словно среди дневной жары ему в затылок неожиданно дохнул неизвестно откуда налетевший порыв ледяного ветра. Этот резкий порыв заставил его немедленно придать выражению своего лица вид совершенной независимости, а походке – некоторую раскованность, что должно было продемонстрировать, так сказать, orbi et urbi, что ему, Мозесу, глубоко наплевать на всех Фрумов в мире, сколько бы их ни было, и сколько бы они ни пялились на него из-за окон своих кабинетов.