— Соджун…
— Елень, я люблю тебя. Люблю так, что сердце сейчас сойдет с ума! Я до самой смерти не забуду того, что сейчас произошло, но я хочу, чтобы и ты не сожалела. Чтобы потом ты… не раскаялась в содеянном.
Женщина смотрела на него совершенно трезвыми глазами, и было в них что-то такое, отчего стенала душа капитана. Он вновь наклонился и поцеловал веки любимой, коснулся сладостных губ, которые ответили трепетно и нежно, и вновь отстранился.
— И ты… ты сейчас уйдешь? — едва слышно спросила Елень.
Соджун улыбнулся.
— Нет, если ты хочешь…
— Хочу. Хочу, чтобы ты остался.
Капитан нашарил одеяло, Елень приподнялась, посмотрела на то, с какой твердой уверенностью Соджун готовит постель, словно говоря, что пора спать, и затушила свечу. Комната погрузилась во мрак. Соджун лег на тюфяк, а Елень вдруг стало неловко, и чтобы скрыть от мужчины это чувство, она все проверяла, удобно ли ему, а он, глядя на ее действия, терзался:
Утром он проснулся задолго до рассвета. Ссадины ныли, и спать расхотелось. Капитан поднялся, стал потихоньку выбираться из комнаты и тут споткнулся о кувшин. Соджун поднял его. Он был довольно тяжелым, хоть и неполным. Рукой капитан нашарил второй и приподнял. Этот был тяжелее. Гораздо тяжелее. То есть… Мужчина оглянулся на ложе, где спала Елень. Он почти не видел ее, но сердце трепетало.
И в этот самый счастливый момент жизни капитан даже предположить не мог, что с этого дня его жизнь кардинально изменится. Вот только перемены эти не принесут ни радости, ни мира.
[1] На главные ворота вывешивали фонарик с надписью «кынчжо» (скорбь) и бумагу с надписью «кичжун» (траур)
[2]У Анпё беременная жена. Людям, в чьих семьях ожидалось прибавление, в дом с покойным не входили.
[3]Похоронный обряд в Корее – древний ритуал, к котором очень много нюансов и особенностей, чуждых для западного человека.