«Легенда о сверхдемоне» открывается жуткой музыкой и видением пламени, когда на экран в виде разворачивающегося свитка накладывается рассказ о Сверхдемоне. Во введении рассказывается о сотворении трех миров – демонического, человеческо-звериного и человеческого, которые теперь ждут Сверхдемона, который появляется раз в 3000 лет, чтобы «навеки объединить три мира» (почему он должен появляться каждые 3000 лет, если он может вечно объединять их – это лишь одно из многих несоответствий в сериале). Введение также принижает тех «высокомерных людей», которые считают себя «верховными правителями» мира и которые вскоре окажутся неправыми. Подчеркнув этот угрожающий тон, сцена переходит в видение гротескной оргии, в которой демоны проникают в человеческих женщин, стонущих в агонии.

«Евангелион» начинается со сцены еще одного Нео-Токио – технополиса, построенного после загадочной катастрофы, известной как «Второй удар». В этой захватывающей первой сцене зритель мельком видит огромное гротескное существо, скользящее по пустым городским улицам. Под звуки жужжащей цикады (символа мимолетности, часто используемого в классической японской поэзии) громкоговоритель объявляет об эвакуации, и мы видим изображения внушительных танков, готовящихся к бою. Сцена внезапно переходит к мальчику, главному герою Икари Синдзи, ожидающему у телефонной будки. Затем сцена меняется на какой-то штаб военного командования, в котором бородатый мужчина (позже выяснилось, что он отец Синдзи) зловеще объявляет военному персоналу: это «ангелы».

Все четыре произведения начинаются с угрожающего аккорда, соответствующего апокалиптическому жанру. «Акиру», пожалуй, можно назвать самым безличностным из них. Начальное ослепительное сияние напоминает то, что Фрайнберг и другие называют «ядерное возвеличивание». Фрайнберг противопоставляет эту белую тишину «истерическому звуку и образу» большей части фильма и предполагает, что «эти яркие белые кадры в начале и в конце фильма олицетворяют величие ядерного разрушения»[308]. «Легенда о Сверхдемоне» и ее интенсивные сексуальные образы изнасилований и пыток, а также скрытая одержимость доминированием и контролем (о которых мы слышим во введении) явно указывают на то, что киновед Фрэнк Берк описывает как «мужскую истерию – чрезмерную, часто жестокую реакцию на утрату [патриархальных] привилегий»[309]. В то же время текст пытается перенести этот вид апокалиптической ярости на мистический план в форме традиционного, почти колдовского языка и призывов к другим, нечеловеческим сферам. «Навсикая», с ее изображением рассыпающейся куклы, сводит разрушение к человеческому, неявно личному уровню, в то время как очевидное одиночество и замешательство Синдзи в «Евангелионе» также добавляют явно личный и эмоциональный тон к ощущению общей надвигающейся катастрофы.