– Не-е, дядька Сима, я поехал домой… У меня, Серафим Однокрылый, лошадь пристала. – Ему не терпилось поскорее выполнить поручение чтимого им человека, и он наподдал кнута чубарому. – Но-о, Дезертир!

Лошадь, видно, догадываясь, что спозаранку едут домой, резво рванула с места вскачь…

* * *

– Да как бы мы тутотка и жили-то без тебя, Ионка? – дивясь выдумке мальчишки, спрашивала его набожная тетушка Копейка, раздавшаяся в стати после прелюбодейства бродяжного богомаза Лаврентия. – Ну, вылитый дядюшка-крестный, Данька Причумажный! Такой же был, како ты счас – крутень, гораздый на выдумки.

А удивил Веснинский крутень бывшую вековуху не от хорошей жизни. Забоявшись, что чубарый не осилит вывезти по льдистому речному вздыму даже пустые дровни да еще и избился бы до крови мордой, решил глину поднять на санках. Собрал все веревки на конюшне, потом связал их в одну бичеву, один конец которой приладил к санкам, за другой надо было тянуть их на кряж. Для этой затеи он скликал всех жителей земляной деревни, кто не был на лесоповале – старых да малых. И вот нарубит Ионка иззубренным топором в старом глинище у самой закраины реки неподдатливого красного крошева, потом ссыплет его в прутяную корзину-веренку, привязанную к санкам, и громко, по-акулински, нетерпеливо крикнет наверх: «Валяй-валяй!» И поплыли санки на кручу, будто по-щучьему велению, под дружный ребячий грай: «Посадил дед репку… Вытянули репку!»

– Смейся и плачь с тобой, малец! – качали головами новинские старухи, боготворя бабки Грушиного санапала-выдумщика.

Когда с глиной было покончено, мальчишка съездил на чубаром в ближний лес за сушняком. У Серафима Однокрылого не оказалось и путных дров, чтобы можно было разжечь на заулке костер и разогреть глину для кладки трубы. Из лесу он приехал уже в сумерках. На заулке Грачева его поджидала бабка Груша с письмом-треугольником в руках. И когда он увидел, его даже подбросило с дровней от догадки: «Неужто от папки?!»

– Радость-то у нас какая… весточка пришла от твоего дядюшки-крестного! Читай скорее, а то никакого терпежу нету ждать твою крестную из лесу.

Письмо было из госпиталя, в котором дядя-крестный сулился скоро быть дома, поэтому оно было коротким. Почти одни поклоны к однодеревенцам с припиской: «Ежель, кто остался в живых?» А заканчивалось послание с какой-то веселой бесшабашностью: «Ну вот, дорогие сродники, теперь в престольный Спас будем плясать с Никанорычем его «Пиесу Барыню» на одинаковых деревянных ногах». О своем ранении до этого дядя писал, как о каком-то пустяке: немного «долбануло, мол, в ногу».