Берта едва прикасалась к еде, ибо сердце у неё всё больше щемило от смутной тревоги. А Жеан, лишь только он проглотил несколько кусочков кушанья, ощутил жжение в желудке и терпкий, вяжущий вкус во рту: монах был человек учёный, и сразу же у него возникло подозрение, что Батарне подсыпал им отравы.

Раньше, чем он уверился в этом, Берта уже отведала пищи. Внезапно монах сдёрнул со стола скатерть, сбросил всё, что на ней было, в очаг и поделился с Бертой своим подозрением. Берта возблагодарила Пресвятую Деву за то, что сын их так увлёкся своей забавой.

Ничуть не растерявшись, припомнив те времена, когда он был ещё пажом, Жеан бросился во двор, снял сына с коня, вскочил в седло и, вонзая изо всех сил каблуки в бока жеребца, помчался по полям с быстротою падающей звезды; он очутился в доме у Фалотты в столь короткий срок, в какой мог бы доскакать к ней от замка Батарне разве только дьявол. Яд уже нестерпимо жёг ему нутро; рассказав, что случилось, монах попросил у колдуньи противоядия.

– Ах, какое горе! – воскликнула Фалотта. – Да ежели б я только знала, что у меня требуют яд именно для вас, я бы лучше дала перерезать себе горло кинжалом, которым мне угрожали, лучше бы рассталась с жалкой своей жизнью, а не погубила бы жизнь служителя Божия и самой милой женщины, украшавшей когда-либо землю! Нету меня противоядия! Лишь самая малость осталась вот в этой склянке.

– Для неё этого хватит?

– Да, только надо спешить, – отвечала старуха.

Монах помчался в обратный путь ещё быстрее, чем ехал в Лош, загнал коня, и тот пал, прискакав во двор замка. Когда Жеан вошёл в опочивальню, Берта, думая, что пришёл её смертный час, обнимала своё дитя, корчась от мук, как ящерица на огне; но она не испустила ни единого крика, ибо забывала о собственных страданиях при мысли о том ужасном будущем, какое ожидает её ребёнка, отданного на произвол разъярённого Батарне.

– Вот, выпей скорее это! – сказал ей монах. – А моя жизнь уже спасена.

У Жеана хватило мужества произнести эти слова, не изменившись в лице, хотя он чувствовал, что смерть уже сжимает когтями его сердце. Лишь только Берта выпила противоядие, приор упал мёртвым, едва успев поцеловать сына и устремив на свою подругу последний взгляд, полный любви. Берта похолодела, как мрамор, и оцепенела от ужаса при виде бездыханного тела Жеана, распростёртого у её ног. Она стояла, крепко сжимая руку своего сына; мальчик заливался слезами, у неё же самой глаза были сухи, как дно Чермного моря, когда Моисей вёл по нему евреев, и ей казалось, что под веками её пересыпаются раскалённые песчинки. Молитесь за неё, милосердные души, ибо ещё ни одна женщина не переживала таких жестоких мучений, как Берта, когда она догадалась, что Жеан спас её ценою своей собственной жизни. С помощью сына она перенесла на кровать тело усопшего, а сама встала у изголовья и начала молиться вместе с сыном, коему она только тут сказала, что приор был его настоящим отцом. Так ожидала она роковой минуты – и роковая минута настала. В одиннадцатом часу вечера возвратился сеньор Батарне и при въезде в замок узнал, что монах скончался, а Берта и сын живы; во дворе он увидел труп своего прекрасного испанского жеребца.