— Дак тебе и папиросы не нужны, а близко не клади…

— Один раз взял… — смутился Гришка. — Себе, что ли?..

Иван достал поллитру, огладил ее ладонью, вытер невидимую пыль, поставил на стол.

— Не надо, — запротестовал Гаврюшка. — Поздно уже, мне идти пора. Я пришел по делу, побалакать…

— Вот и побалакаем, — перебил его Иван. — Ма, давайте побыстрее. Я тоже штось проголодался.

— В гостях был и голодный пришел? — отозвалась мать.

— Да в каких там гостях. У Неботова просидел… — Кивнул брату: — Давай, давай, поближе подвигай свой стул, чего ты как и не дома вроде?..

— Дак… — Гаврюшка хотел как-то возразить, но не нашелся, подсел к столу, смотрел, как Иван разливал водку.

Выпили. Хрустя соленым огурцом, Иван спросил:

— Что там приключилось? Рассказывай. Ешь и рассказывай.

Но Гаврюшка, напротив, перестал есть, положил вилку на край тарелки, выпрямился.

— Да тут и рассказывать нечего… — И он, почувствовав себя почему-то неловко, оглянулся на мать. — Долю пришел просить… Отцовщину… — сказал и засмеялся, чтобы не приняли его шутку всерьез. Однако Иван насторожился, Гаврюшкины слова задели его за больное. Всю жизнь он чувствует себя как бы в долгу перед братьями: он остался на старом дворе, на всем готовом, а они ушли ни с чем. Хотя с тех пор Иван и хату перестроил (старая совсем была дряхлой), и сарай, и корова уже, наверное, пятая после отцовской, а все-таки скребло на душе, ждал, что где-то когда-то у кого-то прорвется обида, кто-то предъявит ему счет, если не счет, то, по крайней мере, упрекнет его. И вот, похоже, тот момент наступил. Иван напрягся внутренне, но вида не подал, как можно беспечнее сказал:

— О, что же ты так долго терпел? Опоздал, брат: ничего отцовского уже и не осталось. — Взглянул на мать: — Окромя бабки… Забирай ее, што ли.

И все-таки, как он не подхихикивал каждому своему слову, а получилось грубо, неловко, и он снова схватил бутылку, стал разливать водку, горлышко предательски затрезвонило о краешек стакана — рука дрожала.

Мать при последних словах Ивана вздрогнула, взглянула на одного, на другого и сразу сникла, заперебирала растерянно концы платочка на груди. «Шутють они или усурьез?..» — думала она, не зная, как ей быть, что говорить.

Гаврюшка колупнул присохший к клеенке кусочек хлеба, поднял голову и скорее матери, чем Ивану, сказал громко:

— Строиться надумал. Пришел… посоветоваться, ну и помочи попросить… Цеглу надо делать, а соломы негде взять. Кинулся в колхоз — не получилось. Такая ценность стала эта солома — ни за какие деньги. Оказывается, это теперь основной корм, — он посмотрел на Ивана.