Меланья Осташкова — белолицая, холеная старуха в миткалевом платочке шалашиком, затянула у подбородка узелок потуже, перекрестилась:

— Царствие ему небесное… — и направилась прочь с подворья — медленно и важно. «Отвоевался, анчихрист. Строгий был, куда тебе! Все чтоб для обчества, для колхозу, а колхоз, мол, потом не обидит. А колхоз — это он и есть, один, самоличный… Вчера при народе срамил. А пришла ить с добром: «Владимир Иванович, я насчет торфочку…» — «Чиво, чиво? Торфу? У тебя есть кому нарезать. Иван дома. Да и те скоро поприедут, пузо будут греть у пруда. Заставишь их — пусть нарежут торфу». — А сам кепку с затылка на лоб сдвинул, спрятал глаза от солнца и уже с бригадиром речь заводит, а со мной все, кончил. «Дак нетути Ивана — совсем бросив матку». — «Бросив! — отзывается. — Сама еще крепкая. Почему на работу не ходишь? Лен убирать — самая горячая пора, детишки идут, а ты никогда не поможешь колхозу». — «Дак больная я. Сердце у меня, сердце…» — «У нас у всех сердце. Вон Настя тоже с сердцем, а пошла. И ей не то что, а лучше стало». — «Нет, сердце, сердце у меня… И радикулит». — «У всех радикулит. Как за сорок — так радикулит. Только у одного меньше, у другого больше». — «Дак у меня хронический». Долго сидели молча, будто и забыли друг о друге. Напомнила: «Дак, Владимир Иванович, пожалуйста, торфочку?..» — «Совести у тебя, говорит, нет, Меланья. Приходи завтра. Будут члены правления, решим, как быть с тобой». А завтра — вот оно какое вышло. Все старалси, все старалси, а теперь что?..»

И устыдилась: так-то о покойнике нельзя. Прикинула, поправилась: «Ну, правда, при ём зажили люди. Обстроились домами, и в избах — по-городскому обставлено. Строгий был, дисциплину, порядок блюл. Строг, но отходчив. Что правда, то правда. Царство ему небесное…»

На взмыленной лошади прискакал заместитель Бамбизова Гришанов — седеющий капитан в отставке. Осадил на всем скаку рысака, лихо вздыбил его, и тот закрутился на месте, обдав сухой пылью молчавшую толпу. В хромовых сапогах, в галифе и гимнастерке, застегнутой на все пуговицы, кроме самой верхней, с неизменной кожаной планшеткой в руках, Гришанов грузно полез с коня. Хотел сделать это быстро, но левая нога застряла в стремени, и он долго выдергивал ее. А конь не стоял на месте, разгоряченный, переступал, и Гришанов прыгал на одной ноге вслед за ним.

— Тпру, чертяка!..

Наконец освободил ногу, окликнул бамбизовского шофера, повисшего на дверце «газика»:

— Виктор, отведи Мальчика в тень, привяжи. — И к толпе: — Тише, товарищи!.. Нас постигло горе. Умер Владимир Иванович Бамбизов. Отдадим последний долг — почтим минутой молчания. — Помолчал. — И никакой паники, товарищи. Жизнь продолжается, а значит, все мы должны трудиться с удвоенной силой. Я помню, как умер отец… Я плакал, товарищи, думал: все, жизни больше нет, свету конец настал. А оно — нет, обошлось, жизнь идет, товарищи, вперед. Так что все по местам, как определил еще вчера Владимир Иванович. — Уголком глаза заметил, что шофер намеревается уехать, предупредил: — Виктор, ты поступаешь в мое распоряжение. Сейчас поедем в райком.