«Муть!..»
— Не знаю,— опять усомнилась Татьяна Тимофеевна.— Сосновскую в больницу отправляют. У нее, говорят, рак... А я целовалась с ней, Севочка! Что теперь будет, а?
— Позвони все-таки.
В парадном послышался знакомый топот — Кашин обивал с валенок снег.
— Всё, амба! — начал он еще в передней».— Пора показать место гадине подколодной!..
Возмущался Кашин последнее время часто и по любому поводу, и брань не удивила Татьяну Тимофеевну. Она спокойно запахнула плотней халат и поплыла навстречу. На лице появилось давно знакомое Севке выражение — томное, с приподнятой левой бровью и рассеянными глазами. Мать, видимо, считала, что так выглядит красивее, и, однажды придумав его, частенько принимала такой вид.
— На кого это ты? — спросила она в дверях почти спокойно.
— Сызнова эта бутылка черная! Давеча Сосновскому наябедничала, а теперь желторотых сосунков подбивает и науськивает. А им что стоит? Команду подай — враз затявкают!
— Ты преувеличиваешь, папа. Я ведь слышал… — возразил Севка.
Потирая красные короткопалые руки, Кашин вошел в столовую.
— Дерьмо ты слышал! Ясно? Она и в стержневом трепалась, и в термообрубном.
— А тебе откуда известно?
— Умеючи, ничего не трудно. Тот не начальник, дорогой мой, кто не знает, что у него на работе делается и о чем говорят.
Собственное остроумие немного ублаготворило Кашина. Он подошел к сыну.
— Вот видишь, как получается отлично. В парткоме тоже вашему приезду значение придают. Собираются зубра подарить. Как приз. Потому, прежде чем подбрыкнуть, подумать надо!
Татьяне Тимофеевне также захотелось сказать что-нибудь значительное, но в голову ничего не приходило. Почувствовав свою беспомощность, она рассердилась.
— Хорошо, что ты сам думаешь! Погоди еще! Дорка-то вон как взвилась — в кино показывают…
Юрий пришел обрадованный, взволнованный. Полез целоваться — военная форма делала Севку героем.
Сели за стол.
Севка ел с аппетитом, но пил мало, часто поглядывал на часы, которые носил на тыльной стороне руки, и, когда проверял время, казалось, он что-то рассматривает на ладони.