— Ты очень умная.

— Я журналист, — сказала я. — Вы знаете это слово?

— Как комментатор Течений? — спросила Ынгу, и я подумала, что речь, наверное, о новостных лентах, о течении жизни.

— Наверное, — сказала я. — Комментатор должен анализировать факты и делать выводы?

Они сложили ладошки, будто собирались молиться. Я чуть удивилась, но вспомнила, что у шедми это — как кивнуть, соглашаясь.

— Ну вот, — сказала я. — Я анализирую и делаю вывод, что детей отсюда успели забрать. А эти сволочи увидели, что корпус пуст, и стали громить всё, что подвернулось.

Дети заулыбались и засвистели, защебетали, как дельфины. И я улыбалась, мне хотелось хлопать в ладоши от радости… и вдруг я поняла, что сволочи — это люди.

Наши военные.

Победители.

Я поняла, ЧТО я сама сказала. Это понимание мне врезало, как в солнечное сплетение, даже дыхание вышибло — и я поняла, почему шедми зажимают ноздри.

Это было как с изнасилованиями и мародёрством в Той Войне. С тем, как это мучительно принять — и было бы мучительно, даже если бы это был ОДИН случай на всю огромную армию. А уж если…

Наши — не могут. В справедливой войне наши могут только подвиги, самоотверженность, геройство, мученичество, а подлости, мародёрство и насилие — это враги. Но мы ведь знаем.

И знание так ломает картину мира, что все его игнорируют. Или вообще забывают. И получается такая красивая, возвышенная, благородная война, что отлично смотрится на любых эпических полотнах. Наши — как ангельское воинство. Враги — как подлые бесы. Никаких исключений.

И здесь.

Я сама делала красивую, благородную, возвышенную войну: факты подбирались так замечательно. Так чётко. Ради Победы. И я ради нашей победы из всего этого вот… героев делала, получается — из тех наших, из отважных и прекрасных Людей Земли, которые с досады топтали куклу здешних детей, потому что не смогли убить их самих.

Я поняла, почему с Бердиным случился тот припадок в Космопорту. Даже больше: я поняла, почему он не стал разговаривать со мной в госпитале — и мне стало больно от того, как ему тогда было больно. От того, что он мог тут видеть. И я удивилась, как он вообще мог жить.

Мне хотелось рыдать, орать и бить кулаками по полу. Но вокруг были дети, бог мой, вокруг были дети, которые выжили просто чудом и ужасно радовались, что отсюда, похоже, сумели спастись ещё несколько детей… И я подумала, что грош мне цена, если начну тут громко оплакивать свою погибшую патриотическую невинность.

А они весело пили бульон, и обнаружили эти кубики желе, и тут же их разделили — и мне предложили: вот, желе из хэгговой гривы, что бы это ни значило. Вкуснятина вообще.