Сначала он подумал, что это Василиса. Василиса или Мирослава. Не нынешняя, а маленькая. Девочка стояла на парковой дорожке. Худенькое тельце, ночная сорочка, длинные волосы. И сорочка, и волосы совершенно сухие, несмотря на проливной дождь. А вокруг девочки свечение, какое бывает в тумане вокруг зажженных фонарей.

– Это Лизонька, – сказала Мирослава, стирая капли дождя с лица. – Она уходит.

Девочка прощально махнула рукой. Мирослава помахала в ответ. Фрост тоже помахал. Что ни говори, а сходить с ума вдвоем веселее.

Подошел Самохин, тоже весь насквозь вымокший, злой и деловой одновременно.

– Как дела, детишечки? – спросил, глядя в ту же сторону, что и они. Вот только на парковой дорожке больше никого не было. Лизонька ушла навсегда.

– Мокнем, товарищ старший следователь, – буркнул Фрост. – Может мы детей и женщин того?.. Отпустим в тепло?

Мирослава глянула на него одновременно сердито и ласково. И как у нее так получалось?

– А и отпустим, – согласился Самохин, а потом сказал: – Мирослава, что с ногой?

Смотрел он на прожженную дыру в ее штанине. Смотрел внимательно, наверное, только сейчас увидел.

– Все нормально. – Мирослава дернула плечом. – Ожог поверхностный.

– Надо показаться врачу… Пока тут врачи, ты сходи, пусть помажут чем.

Наверное, Мирослава собиралась спорить и возражать, но не успела. По парковой аллее, разрезая фарами тьму и дождь, мчался здоровенный джип. Он остановился, едва не сбив с ног замешкавшегося эксперта, дверца со стороны водителя распахнулась, и под проливной дождь вывалился Горисветов старший. Вид у него был всклокоченный и безумный. Не осталось в нем ничего от того вальяжного и спокойного дядьки, каким он всегда представал перед окружающими. Старик! Напуганный, отчаявшийся, не готовый принять действительность.

Горисветов рвался туда, под навес. Рвался, как кабан, раскидывая заступающих ему дорогу людей, рычащий по-звериному. Рвался к лежащим на земле телам, к одному конкретному телу.

Узнает ли он в этом обугленном, скрюченном существе своего единственного горячо-любимого сына? Согласится ли признавать?

И узнал, и признал. Рухнул на колени, взвыл. Так и стоял на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону, отталкивая от себя чужие назойливые руки, не давая оттащить себя от тела сына. Самохин сделал знак – не трогайте, дайте проститься. И люди отступили, оставили отца наедине с собственным горем, проявили терпение и человеколюбие. Мирослава дернулась было тоже туда, под тент, но Фрост поймал ее за руку, не пустил. Не потому, что переживал за Горисветова. Не было в его сердце жалости к этому человеку! Он боялся не за него, а за Мирославу. Зачем ей еще раз видеть вот это все?