– А если я вовсе и не проснусь. Что тогда? – решил пошутить Валентин.

– Разбужу силой. Главное, надо себе здесь уяснить – что здесь ты вне зоны цивилизации. Ты здесь под полной опекой матери-природы, которая тебя в своих «покоях» никому и никогда в обиду не даст.

– Я, Свят, всё мог себе представить, но такого… – удивлённо протянул его друг.

– Ничего, ты очень даже скоро полюбишь это место. Только вот я тебя, Валя, хочу предупредить – что тут неподалеку, метрах в пяти, покоятся Никита с его мамой, и поэтому не пугайся, если что…

– Здесь что, рядом их могилы?

– Да, это место их покоя, – подтвердил Святослав.

– Это даже очень и хорошо, что мы не одни. Не страшно будет жить нам с тобой здесь временно, – с юмором подытожил Валентин Николаевич своё отношение к пещерным обстоятельствам.

– Я так и знал, что ты так скажешь. Знаешь, Валя, как ни странно, но когда я нахожусь здесь, то всегда приходит ощущение, как будто меня нет, словно я с ними под землей. И в то же время, мне кажется, что слышу и чувствую их здесь, словно живых, а они так же ощущают, что меня чувствуют словно живого. А с другой же стороны, живя здесь, я чувствую, что не я, а они, как будто наяву, со мной живут. Может это так незаметно земная жизнь уже начинает угасать во мне. А может, Валентин, жизнь моя и вовсе совсем уже в стадии угасания? – сказал Святослав, и не в силах больше сдерживать эмоции, начал издавать короткие всхлипывания, которые постепенно перешли в откровенный плач.

Понимая его состояние, Валентин по-отцовски обнял его и тихо промолвил:

– Поплачь, Свят, поплачь… Меня стыдиться не надо. Если человек от сердца плачет, значит, он не потерял себя. Все мы – дети… Я тебя, ох, как хорошо понимаю.

И неожиданно вместе со Святославом Валентин Николаевич тоже заплакал, не в состоянии больше сдерживать своих чувств. Но это был не обычный в нашем понимании плач. Он походил, скорее, на стон души – звуки, издаваемые вперемешку с выдыхаемым воздухом, как бы выплескивали все тяготы жизни из нутра человека, проведшего почти полжизни в условиях, жизнь в которых можно назвать одним словом – «существование». Суровость этих условий заставляла постоянно подавлять все свои желания и научила раз и навсегда сдерживать любые эмоции. И лишь сейчас, сидя рядом с единственным своим близким другом, Валентин мог позволить себе излить душу в слезах. Он давно разучился плакать так, как плачут все люди. Вместо обычного плача получалось лишь только одно – заунывно и жалобно стонала израненная душа, издавая звуки подобные звучанию струн горько и печально звенящей гитары. А слёзы шли сами по себе – суровость жизни ещё не успела их заглушить насовсем. Тихо всхлипывая сквозь слёзы, он снова заговорил: