Я рывком, как сдирают пластырь, открываю дверь, срабатывает сигнализация, и если мама с папой до сих пор спали, то теперь уж точно проснулись, но я знаю только одно: мне нужно к себе. Пригнув голову, я миную кухню, взбегаю по лестнице, запираю дверь, падаю на кровать и отпускаю эмоции на волю. Нечто среднее между скорбью, жалостью и импульсивной злобой, но все вместе и сразу, и поскольку нет правил насчет того, как справиться с новостью, что придется заново прожить кусок жизни – ни карты, ни плана, ни того, кто уже испытал подобное и может сказать тебе: «Все наладится», – мне остается только это безымянное чувство.

Стук в дверь.

– Ной! – Отец не ждет, когда я отвечу, и пытается войти. – Ной, открой дверь.

– Все в порядке, папа. Мне нужно поспать.

– Ной, впусти меня сейчас же.

Он редко злится, и когда такое все же случается, мне делается не по себе. Я открываю дверь, и по его лицу я сразу же вижу: это что угодно, только не злость.

– Где ты был? – спрашивает он.

– Прости, вечеринка затянулась, и я переночевал у Алана и Вэл. Знаю, нужно было сообщить, но…

У отца совершенно нечитаемое выражение лица, и в доме почему-то стоит странная тишина.

– Папа?

Он сглатывает, глаза у него делаются пустыми, и по ходу его рассказа мое безымянное чувство начинает обретать форму: «Вчера у Лонгмайров Алан ударился головой в бассейне»; начинает превращаться во что-то узнаваемое: «Он некоторое время не получал кислорода»; начинает фокусироваться: «Сейчас он в больнице Чикаго-Грейс».

– Что с ним? – спрашиваю я чужим голосом.

– Он в реанимации. Состояние стабильное, но пока ничего не известно. Мама сейчас там.

– Мне надо идти. Надо туда.

Отец кивает:

– Ты готов?

По дороге в больницу папа рассказывает, как около часа ночи позвонила Вэл, пытаясь меня найти, а когда она объяснила, что случилось, родители оставили Пенни у соседей, чтобы папа мог поискать меня, а мама поехала с Роса-Хаасами в больницу.