И вот со временем мое обожание переросло в обиду и недовольство. Во мне начали зарождаться зачатки бунта, пока что-то внутри меня не щелкнуло и я решил, что, если не могу заслужить его одобрение, буду искать его неодобрения: если хорошее поведение не заставит его гордиться мной, я буду злить его, ведя себя так плохо, как только смогу. По крайней мере, так ему будет сложнее продолжать игнорировать меня. Ругань и наказание всегда казались мне более привлекательными, чем безразличие.
И вот со временем мое обожание переросло в обиду и недовольство. Во мне начали зарождаться зачатки бунта, пока что-то внутри меня не щелкнуло и я решил, что, если не могу заслужить его одобрение, буду искать его неодобрения: если хорошее поведение не заставит его гордиться мной, я буду злить его, ведя себя так плохо, как только смогу. По крайней мере, так ему будет сложнее продолжать игнорировать меня. Ругань и наказание всегда казались мне более привлекательными, чем безразличие.
Я пустился во все тяжкие: плохо учился в школе, дрался с другими детьми, сводил с ума разных нянь, которые занимались со мной, и никогда не упускал возможности ослушаться и солгать. По мере того как я взрослел, ситуация становилась только хуже. В седьмом классе я присоединился к банде хулиганов по соседству, затем наступили годы бокса и, наконец, период панк-музыки, который едва не довел отца до сердечного приступа – каким бы старомодным он ни был, он просто не мог видеть меня с «ирокезом», татуировками и пирсингом. Наши все более напряженные и конфликтные отношения дошли до переломного момента, когда, после посредственного окончания средней школы и поступления на факультет политологии, накануне защиты диплома я объявил ему о своем решении бросить учебу.
Я пустился во все тяжкие: плохо учился в школе, дрался с другими детьми, сводил с ума разных нянь, которые занимались со мной, и никогда не упускал возможности ослушаться и солгать. По мере того как я взрослел, ситуация становилась только хуже. В седьмом классе я присоединился к банде хулиганов по соседству, затем наступили годы бокса и, наконец, период панк-музыки, который едва не довел отца до сердечного приступа – каким бы старомодным он ни был, он просто не мог видеть меня с «ирокезом», татуировками и пирсингом. Наши все более напряженные и конфликтные отношения дошли до переломного момента, когда, после посредственного окончания средней школы и поступления на факультет политологии, накануне защиты диплома я объявил ему о своем решении бросить учебу.
Наконец настала ночь, когда все разрушилось бесповоротно. За несколько дней до этого молодой парень, тусовавшийся в общественном центре, где располагалась наша репетиционная база, вернувшись поздно вечером с концерта, был избит до полусмерти горсткой местных неофашистов. Он провел два дня в коме и получил травму позвоночника. Врачи сомневались в том, что бедняга когда-нибудь сможет опять ходить. Тем не менее он смог описать нам нападавших. Когда коллектив, руководивший центром, с Аго в первых рядах, принял решение о карательной экспедиции, чтобы заставить их заплатить, я не мог остаться в стороне. Я не знал, что мой друг не ограничится, как все, арматурой и цепями, но возьмет с собой нож. Я понял это только тогда, когда увидел, как он всадил лезвие в живот одного из тех, кто ждал нас около дома. К тому времени я уже ничего не мог сделать, кроме как вызвать «скорую помощь» из телефонной будки, прежде чем убежать вместе с остальными. А на следующее утро мы услышали по радио, что наш избитый товарищ скончался в госпитале.