Как выяснилось, я не ошибался в своих предположениях: в те годы Лотта, несмотря на всю мою услужливость, просто терпела меня, не испытывая особой симпатии. Одному богу известно, почему она уступила.

Впрочем, я знаю почему. Она достигла точки невозврата: загнала себя в темный угол. Я бросил ей спасательный круг, когда у меня не было другого выбора: либо протянуть руку помощи, либо уйти навсегда, ведь мое сердце страшно тосковало по ней, и она поймала этот круг. Она прекрасно понимала: не ухватись она за меня, смерть унесла бы ее течением. Лотта никогда не была глупа. Это я глуп. По сей день обманываю себя, что она меня любила, хотя знаю, что ей просто нравилось быть любимой. Легко любить женщину, которую никто раньше не любил, поскольку твоя любовь, даже недооцененная, кажется самым сильным чувством на свете, бросающим вызов смерти.

Эх, если бы.

Полагаю, неправильно ходить по дому, который когда-то был живым, думая: это выбросить и это тоже выбросить. Все выбросить, кроме сочинений Шарлотты и некоторых вещей, пока они хранят ее запах, и коробочки с рецептами Эмили. Все остальное – хваленая библиотека Старика с первыми изданиями и неразборчивыми заметками на полях, гнилая мебель, швейные принадлежности старой тетушки, которые до сих пор лежат на буфете в гостиной, эти мерзкие (слишком громкие) часы, солдатики Бренуэлла – все на выброс, как были выброшены ужасные койки, когда мы поженились. Семья исчезнет, запомню ее только я и читатели, которые, конечно, ничего о них не знают.

Почему вы не заметили, что она больна, говорит тиран, вена пульсирует у него в шее. Я бы заметил, продолжает он, если бы мне разрешалось ее повидать, если бы ты сообщил мне правду, а не врал. А ты скрывал ее от меня! Мою маленькую Лотту!

Я ничего подобного не делал, а вот то, что он за Шарлоттой не ухаживал, это правда. Я избавил ее от необходимости отвечать ему, а когда надежды уже не осталось, спрятал ее от всех. Если бы она могла говорить и признаться в своих чувствах, то сказала бы, что хочет побыть одна. Она устала любить этого мужчину, который всегда только забирал – ее молодость, добродушие, даже деньги, – ничего не давая взамен, кроме ощущения, что она все делала неправильно, что плохо заменяла тех, кого он потерял, что она была никем.

Для меня же она была всем.

Когда надежды уже не было, я запер дверь и скользнул в ее кровать, чтобы гладить ее лицо и вытирать изможденные слезы.

Но, пыталась сказать она, а я говорил: тс-с. Она опять: но, а я ей: тише, тише, не надо, и она успокаивалась. Думаю, всю жизнь она хотела только этого: чтобы ее слова просто существовали в объятиях другого. В конце слов не осталось, просто дрожь в моей груди, в моем сердце. Тише, сказал я, не надо, и она спокойно умерла.