Твоя печаль будет отличаться от отцовской, и он вряд ли об этом узнает: он будет скучать по тому, что имел, по тому, чего слишком долго ждал, и решит, что ты испытываешь то же самое. Но ты будешь скучать по тому, чего у тебя никогда не было, по тому, чего ты не знаешь и не можешь назвать, хотя этот голод невозможно утолить. Итак, я желаю, чтобы у тебя все сложилось лучше, чем у меня. Требуй от отца ласки и внимания; он с радостью одарит тебя и тем и другим, и даже бо́льшим, если поймет, что тебе это нужно, и тогда ты вырастешь прекрасным и смелым, а он поделится с тобой всеми хорошими качествами. Он сделает из тебя по-настоящему замечательную дыню!
Границы начинают размываться: в этой маленькой комнате толпятся создания, мелькают черты ушедших от нас, надеясь отыскать себе новое место: ум твоего дяди, стойкость и ясность тети Энн, гениальность и самодостаточность Эм – ты обязательно полюбил бы эти души, а они полюбили бы тебя! Забота и жертвенность Марии, услужливость Элизы, мамина любовь, они здесь, с нами, каждый день, они хотят наполнить тебя. Ты станешь частью того, какими они были или есть; я ощущаю это и радуюсь – значит, они не мертвы! Будь так на самом деле, я спокойно могла бы умереть.
Прости за эти странные видения, маленький плод – может, завтра я смогу объясниться точнее и выразить все словами, которые ты – и я! – сумеешь понять, и пусть все наши мечты сбудутся.
Беллы
Беллы
Колокола через дорогу убрали, и распорядок старика сбился.
С постели он зовет дочерей, зовет сына: кто-то должен его обслужить. Вот бы он поспал: он все время меня проклинает, просит Эм, малышку Энн, Брена или мелкую, как ее там. Зовет даже Марию, Элизу, которые умерли так давно, что я их не застал.
Пятипенс! – кричит он, вспомнив обо мне. Пятипенс! Пятипенс!
Он бросает что-то на пол. Плиний или другую книгу, которую держит под рукой, но не читает.
Если я не подойду, он испачкает постель – уверен, мне назло, хотя как знать.
За завтраком он напоминает мне, что Шарлотта оставила все свое имущество – так он его называет – именно ему. Кажется, считает, что это дает некое превосходство надо мной. Не таким я представлял своего зятя, говорит он, как будто я мог забыть. Он возражал против нашего союза, а теперь решил, будто бы сразу знал, что любимая дочь – его любимая дочь – не сможет такого пережить.
Уж вы-то умеете принуждать женщину к деторождению, подумал я, но не сказал вслух.
Чаще всего он безобиден. Надевает жилет и показывает мне картину Бренуэлла с изображением девочек, с которой Бренуэлл стер себя, проявив, что бывало редко, здравый смысл. Могла бы красоваться на любой стене! – восклицает Старик, имея в виду стену любого музея, любого великого человека. На самом деле, только лицо Энн по-настоящему напоминает о давно скончавшихся девушках. Хотя портрет ее написан грубо, в нем отражается ее неуверенность: она бы сбежала через заднюю часть холста, если бы могла. Лицо Лотты здесь более мягкое и приукрашенное, а Эм выглядит удивленной (Эм вообще ничему не удивлялась).