— Я бы нисколько не удивился, если бы узнал, что он сам все это устроил, — сразу сказал мой отец и оказался прав.

Фантастика. Именно тогда я поняла, почему мой отец был директором психиатрической клиники. Он видел людей насквозь. Он не читал чужие мысли, как считали некоторые из его пациентов, но был чрезвычайно наблюдательным. Он мог бы, к примеру, запросто разоблачить любого фокусника, потому что не стал бы смотреть на руку, которую ему показывали, а внимательно следил бы за другой рукой. На то, что происходило прямо перед носом, мой отец никогда не обращал особого внимания.

Пес сделал свои дела, но что-то вынюхивал на полянке. Я представила, что было бы, если бы сейчас мимо прошел пироман со своим лабрадором. Раньше он запросто звонил ко мне в дверь и звал покурить. Мы привязывали собак к турнику, а сами в кустах выкуривали одну сигарету на двоих, всегда одной и той же марки, которую курила его мать, «Рокси Дуал» экстралегкие.

«Эта сука» — так он часто ее называл, и меня это смешило. Меня он называл глупым гусенком. Я никогда не видела, чтобы он поджигал что-то еще, кроме сигарет, за исключением того раза, когда он поднес свою «зиппо» к заднице и пукнул. Из-за вспыхнувшего пламени загорелись сухие листья, но тот пожар мы быстро потушили. В другой раз он вдруг наклонил ко мне голову и попытался поцеловать. От испуга я резко отвернулась и подставила ему ухо.

— Что ты сказал? — спросила я. Щетина у него на щеке царапнула щеку. Он сглотнул прямо у моего уха. Мне было отлично слышно, как слюна вдавилась в пищевод. Только намного позже после того пожара оказалось, что он макал в бензин мышей и поджигал их живьем. Теперь он жил в закрытом учреждении. Не в клинике моего отца, а в другой, для молодых пациентов с проблемным поведением.

Я решила сделать большой круг, пройти через парк, мимо торгового центра и вернуться домой. В торговом центре была только одна закусочная. По воскресеньям мы заказывали там картошку фри для меня и фрикандели с соусом карри для папы. Он их очень любил. А маме они не нравились, но мама все равно уже умерла.

Она была невероятно стройной, моя мама. В некоторые дни она ела только сухой хлеб, а иногда лишь крошечные пудинги. И у нее всегда были загорелые ноги, даже зимой. Она не пропускала ни единого солнечного лучика и сразу укладывалась загорать в саду, выставив ноги. Если стояла жуткая жара, у нее по щиколоткам стекали струйки пота. В такие дни я обычно лежала в тени и пряталась от насекомых, укрывшись с головой полотенцем. «Вылезай уже оттуда, — часто говорила мама. — Ложись рядом со мной на солнышке. Ты такая бледная». Тогда я ложилась рядом с ней, и у меня по щиколоткам тоже бежал пот, но я все равно лежала, даже когда становилось нечем дышать от жары. Спустя некоторое время я все-таки не выдерживала и шла на кухню за мороженым, а перед глазами плавали красные круги. Я съедала его, спрятавшись в гараже, чтобы мама меня не видела. Она умела смотреть с жутким презрением на людей с мороженым, картошкой фри или чипсами. Когда она заболела, ее всю раздуло и она пожелтела от лекарств. «Ты все равно очень красивая!» — крикнула я, когда обнаружила ее однажды одну совсем без сил в холле на скамейке перед большим зеркалом.