Человек не меняется. Переберись он в Караганду, Бали или Нью-Йорк — начинка окажется той же. Однако настоящему русскому положено сбегать от печальной жизни в более вкусные места. И как истинный русский я решил сбежать от проблем в Санкт-Петербург, причем добраться туда автостопом. Никогда доселе подобным способом ни я, ни мои знакомые не передвигались, это казалось чем-то запретным и опасным, практически наравне со смертью. План был таков — я собираю паспорт и теплые вещи в рюкзак, автостоплю до Питера, отмокаю три дня, возвращаюсь на Волгу, все счастливы. С утра я сообщил всем о замысле, и чем сильнее меня отговаривали, тем настырнее лезли вещи в портфель. С ней мы прощались на пароме «Николай Лобанов» — держали друг друга за руки, пока они не расцепились под гул мотора — одна из рук не осталась на брандвахте, а вторая на палубе. Я смотрел на одинокие перистые облака, отдыхающие на голубом небе, и твердил: «Это побег». Добрался до станции Редкино, дождался электрички до Твери, шагнул в вагон, и как только двери зашипели перед закрытием, выбежал наружу. Вся вселенная твердила: «Не убегай. Будь сильным». Мои ноги повернулись сами, и я втопил обратно на базу. На воде рядом со Стрелкой росли белые лилии, которые открывали бутоны цвета снега на рассвете и захлопывали перед ужином. Рвать их строго запрещалось ввиду занесения в Красную книгу. Недолго думая, я собрал все цветы, насколько у меня хватило взора и рук, и побежал с ними в лагерь.

Мы встретились посередине «Бродвея», центральной тропинки, вокруг которой жили все студенты. Я запихал ей в руки здоровенный букет, в ответ она запихала в меня: «Ты самый гнусный человек, которого я знаю. Я рыдала эти три часа не переставая, в душе, на пляже, в лесу. Какого черта ты себе позволяешь?» За три минуты вокруг собралась целая толпа из молодежи, преподавателей и сотрудников базы. Чем больше их становилось, тем сильнее мы плакали и кричали друг на друга. Нашей ненависти более чем хватало, чтобы за желанием разорвать напарника не замечать никого и ничего вокруг. Так продолжалось минут десять, а потом я закрыл ей рот одной ладонью, а глаза второй. Она била мне в живот руками, пока я не поцеловал ее. Мы оба знали, что на этом через десять секунд все закончится, и потому отдали себя. Это был поцелуй длиною в век. Пока он тек, мы прожили отдельную жизнь, занимались любовью, злобой, нежностью, вместе гуляли, работали и спали, а после постарели и погибли. Когда наши рты разомкнулись, мы вернулись на Волгу, в ее глазах я прочитал тонну ярости и слово «все». Мы ничего не сказали друг другу и разошлись в разные стороны улицы — она с белым букетом у груди, я с черной дырой там же.