— Я тебе изначально сказала, что мы не будем вместе, так что все разы ты просто усугублял ситуацию. Ты сам во всем виноват. Пробовал три недели не думать обо мне?

— Как же наплевать на то, кто в чем виновен. По твоему наставлению выбивал мысли почти месяц. Чувства так прекрасны, а я их давил, и это была самая большая деградация за мою жизнь. Боль была столь дурацкая, отупевающая весь мозг, что после я стал самим бездействием, чернотой. Пожалуйста, позволь мне просто мечтать о тебе.

— Дима, черт возьми, ты мужчина или кто? Где твоя гордость? Ты должен был уже сто раз обидеться!

— Можно вечно обижаться, но какой из этого прок, если одна секунда вместе с тобой в сотни раз важнее. Обида — пустая трата времени и сил. На днях мы ездили с друзьями на Волгу, ходили по нашим местам. Когда я сел на скамейку спасателей на пляже, меня будто клинком пронзили, какая ж это сильная боль. Снова не могу тебе врать. Я по-прежнему люблю тебя.

— Прибереги эти слова для лучших времен.

Чтобы освободиться от чувств, я ночами напролет писал ей стихотворения, вспоминая времена в лагере. Мне потребовалось полгода, чтобы научиться начинать свой день с мыслей о другой девушке. С тех пор прошло шесть лет, изменившие мировоззрение каждого, я давно позабыл, кто она, но одно по-прежнему осталось — оставив на Волге значительную часть души, я раз за разом возвращался, чтобы попытаться забрать ее. Я побывал в том лесу восемнадцать раз, и каждый, словно в первый, падал в забытьи меж вечных сосен, скребущих небо, камышами шумел у водной глади, горел вместе с поленьями костра, взлетая к звездам. Именно здесь я сильнее всего любил и ненавидел, громче всего дрался, тише всего сплетался губами, краснее всего стыдился, и подчас два дня в этом месте отпечатывались глубже долгого путешествия в горы.

— Are you okay, man? — Бородатый парень хлопнул меня по плечу. — Какого черта ты неподвижно смотришь на этот костер уже полчаса?

— Бади, все нормально. Я отдыхаю.

В костровище догорали угли, вокруг которых тихо беседовали на английском около пяти человек, но и они собирались отчаливать ко сну. Дым все так же стремился дотянуться до неба, а деревья — друг до друга. Я же по-прежнему не верил в прошедшую форму глагола «любить». Любовь нельзя убить. Можно задушить влюбленность, отказаться от нежности и доброты, набить себя ненавистью и жестокостью; в конце концов можно попробовать запереть любовь глубоко в чулане, гнобить и мучить ее, но она по-прежнему будет жить. Может казаться, что с нею осталось сожаление, ревность или отвращение, что вместо добрых моментов выросли самые отвратные, единственно верные, что все забывается за распутьем и помутнением сознания, но она все равно будет жить. Если она случается, то никуда не девается.