Андрей неоднократно возвращался к идее раздобыть портрет Булгарина для своего кабинета, что предполагало скорее поклонение герою, чем интеллектуальное восхищение[941]. Андрей ощущал, что читал сочинения Булгарина достаточно внимательно, или, по крайней мере, что следует читать именно так. Однажды Чихачёв пожаловался Якову, что они «пробега[ли]» газету Булгарина слишком быстро, тем самым лишив себя удовольствия отметить все нюансы: «…понятия будут тоже скользкие, центробежные, флеровые, газовые, паутинные…»[942] Андрей предлагает читать медленнее: «…не торопясь, не на курьерских, не по чугунной дороге парами, – нет, а просто на своих по две станции в сутки», – чтобы оценить «всю смачность Северной Пчелки». Затем он продолжает восторженно рассуждать о литературном обозрении в номерах с десятого по тринадцатый: «Моего милого, моего доброго, моего умного, деликатного, смышленого, разнообразного, аккуратного, светского, ловкого, деятельного, солидного, благонамеренного, примерного Фаддея Венедиктовича Булгарина – Ах что это за Булгарин!» Возвращаясь к обсуждению покупки портрета своего героя, он прибавляет: «Да я бы уж вот скуп на деньги, скуп; – а за хороший похожий портрет его, синей бумаги (то есть ассигнации в 5 руб. – Примеч. авт.), право бы не пожалел». Свои и без того бурные излияния Андрей завершает еще одним комически-ласкательным восхвалением: «Вить он моя потеха! Ягода!!»[943]

Андрей, так никогда нигде и не указав, какие именно тезисы Булгарина или особенности его стиля ему нравятся, ясно дает понять, что находит в сочинениях Булгарина более полное и точное, чем у какого-либо иного автора, отражение своих чувств. По-видимому, это родство чувств и было первоосновой его суждений. Поскольку симпатия была столь личной, критики Булгарина, о которых Андрей имел лишь туманное представление, не могли испортить ему удовольствие: «Кто что не говори, а толковито, умно, от души пишет Фаддей мой Венедиктович ‹…› Это мой любимейший писатель и величайший из друзей»[944].

Прежде чем начать собственную журналистскую карьеру, Андрей пытался оценить свои возможности в соответствии со стандартом, установленным Булгариным. В середине 1830‐х годов в записке к Якову он рассуждает о том, как его кумир его отвергает, и упоминает печальный конец Лжедмитрия (о котором написал свой знаменитый роман Булгарин):

Ежели бы Писатилистику знал получше, так уж бы давным давно буквы А и Ч. ты встречал в Северной Пчеле. А на удалую пуститься Мнишков зять (то есть Лжедмитрий. – Примеч. авт.) пример, что не ладно: Булгарин все бы клал в яму, – в яму, – и напоследок когда бы я продолжал быть неотвящивым докучливым, несносным: он бы сожог всю яму и выпалил пеплом в 2 раза по дороге к Дорожаеву и к Бордуки. – И как в пороху с досады положил бы может много, то Зимёнковский сосед получив себе незаслуженную долю подал бы объявление в Земский суд; а Берёзовскоий – ты, сам бы стал упрашивать и телеграфом и письменно и лично: «пожалуста (дескать) не пиши!! а и пиши, – да не посылай в С. П. Б. а уж продолжай ко мне»[945].