Ежели бы Писатилистику <sic> знал получше, так уж бы давным давно буквы А и Ч. ты встречал в Северной Пчеле. А на удалую пуститься Мнишков зять (то есть Лжедмитрий. – Примеч. авт.) пример, что не ладно: Булгарин все бы клал в яму, – в яму, – и напоследок когда бы я продолжал быть неотвящивым докучливым, несносным: он бы сожог всю яму и выпалил пеплом в 2 раза по дороге к Дорожаеву и к Бордуки. – И как в пороху с досады положил бы может много, то Зимёнковский сосед получив себе незаслуженную долю подал бы объявление в Земский суд; а Берёзовскоий – ты, сам бы стал упрашивать и телеграфом и письменно и лично: «пожалуста (дескать) не пиши!! а и пиши, – да не посылай в С. П. Б. а уж продолжай ко мне»[945].

Знай Андрей подлинного Булгарина, он был бы очень удивлен, увидев, как тот далек от выдуманного идеала. Молодой польский дворянин, вступивший во время Наполеоновских войн во французскую армию и сражавшийся с русскими, переметнулся на их сторону незадолго до победы[946]. Выросший в республиканской семье, в юности он был связан с некоторыми из будущих декабристов, что в числе прочего могло в конечном итоге привести его к роли осведомителя Третьего отделения (он начал работать в этом качестве в 1826 году, на следующий год после восстания декабристов). Но даже с осведомительством было все не так просто: Третье отделение не доверяло ему полностью, и он прекратил сотрудничество с ним в период с 1831 по 1837 год, проведя эти годы в своем эстляндском имении. Впоследствии он вернулся к этому занятию, но до конца жизни не был доволен своими кураторами. Исследователи утверждают, что его служба в Третьем отделении, а ранее в русской армии объяснялась «скорее выгодой, чем убеждениями». В частности, подводя итог интересного жизненного пути Булгарина, Мелисса Фразьер замечает, что «основной чертой характера Булгарина была впечатляющая способность адаптироваться к новым обстоятельствам. Однако он никогда не чувствовал себя комфортно»[947]. Андрей же (которому, в отличие от Булгарина, не приходилось жить в России, имея иностранное происхождение, и справляться с нечаянной вовлеченностью в политически рискованные обстоятельства), напротив, был человеком, чувствующим себя в высшей степени свободно во всех возможных смыслах этого слова.

В 1831 году Пушкин поместил в журнале «Телескоп» две статьи, положившие начало ныне знаменитой личной атаке на Фаддея Булгарина. Опубликованная без подписи статья Пушкина была основана на мемуарах французского «агента полиции, перебежчика и журналиста» Видока и написана так, чтобы «товарищи по перу могли опознать в герое Булгарина, а те, кто не понял намеков, были немедленно просвещены эпиграммой на „Видока Фиглярина“»[948]. Хотя другие писатели без затруднений прочли скрытый подтекст этой статьи, Андрей, если и читал ее, вряд ли понял, о ком идет речь, поскольку немыслимо представить, чтобы он продолжал восхищаться Булгариным, зная о том, что тот был перебежчиком, – даже если бы и мог одобрить службу осведомителем.