Конечно, Астрид Линдгрен не читала «Демона», конечно, она не читала демонологии, но архетип в ее повестях о Карлсоне присутствует. Карлсон тоже все время предлагает Малышу несуществующие богатства. Демон обещает Тамаре в надзвездных краях чертоги из бирюзы и янтаря, волшебников-слуг, весь мир, а Карлсон: у меня там, на крыше, несколько тысяч паровых машин, у меня на крыше то, у меня на крыше сё…

И рисует Карлсон исключительно в направлении Демона лермонтовского. Он создает картины бесконечного одиночества и катастрофы. У него ведь две основные темы в картинах. Первая – это «Очень одинокий петух». Петух, который, как печальный Демон, «летал над грешною землей». Одинокая душа, помещенная в маленькую красную точку, а вокруг огромное пространство белого листа. И вторая картина с подписью «Портрет моего кролика», на которой изображена лиса. «Так где ж он, этот кролик?» – спрашивает Малыш. «Она его съела», – отвечает Карлсон.

И в мире Демона, в трагическом мире демонических страстей, правят смерть и одиночество. Все, что он видит под собой, пролетая «над вершинами Кавказа», вызывает у него бесконечное презрение: «И на челе его высоком / Не отразилось ничего». Говорить, что Лермонтов Демону сопереживает, любит, сочувствует, – немыслимо. Лермонтов томится этим бременем, томится соблазнами, которые насылает на него этот демон вечной печали, вечного одиночества и вечной безнравственности, но не стремится испытать эти соблазны. Он помнит небесные звуки, но это звуки не демонические.

В XX веке и мораль трансформировалась довольно сильно. Поэтому соблазны, которые приходят через Карлсона, несколько иной природы. И надо с тоской задуматься о том, почему все-таки Карлсон – с его цинизмом, с его эгоизмом предельным, с его обжорством – оказался самым привлекательным героем детской литературы. Гораздо более привлекательным, чем все хоббиты, вместе взятые.

Конечно, хоббиты взяли частичный реванш в СССР после 1980-х годов, когда трилогия Толкиена «Властелин Колец» (плюс «Хоббит, или Туда и обратно») была полностью издана. Но даже теперь, когда в Толкиена играют все, а в Карлсона – никто, потому что невозможно написать ролевую игру по книге Линдгрен, тем не менее Карлсон, во всяком случае среди младших школьников, а то и среди средних, торжествует безоговорочно. В переводе Лилианны Лунгиной, неотразимо обаятельном, изумительном, Карлсон гораздо привлекательнее, чем все герои хоббитовской эпопеи с труднопроизносимыми именами.

Карлсон прекрасен не просто своим цинизмом. Карлсон прекрасен удивительно трезвым для сказочного персонажа отношением к действительности. И может быть, детский изначальный цинизм можно прошибить только цинизмом Карлсона. Когда кроткий и добрый Малыш говорит: «А вдруг ты меня уронишь?» – Карлсон ничуть не смутился: «Велика беда! – воскликнул он. – Ведь на свете столько детей. Одним мальчиком больше, одним меньше – пустяки, дело житейское!» Вот на это ребенок может повестись. А если бы Карлсон сказал: «Не бойся, дорогой, я тебя удержу своими пухлыми ручками», – Малыш, наверное, трижды бы подумал. А тут это знамение некоторой силы, некоторой уверенности. Карлсон вообще всегда разговаривает с позиции силы, и в этом для нас немало интересного.