Читая сейчас эти оценки, нужно иметь в виду, что на современных летописцев влияло знание того, что случится с каждым из воевод впоследствии. Упреки, адресованные, например, Прокофию Ляпунову могут быть справедливы, но в них заметно стремление тех, кто принимал участие в событиях на другой стороне принизить значение действий Прокофия Ляпунова под Москвой. А он, действительно, не особенно щадил чувства своих противников — бояр, сидевших в Москве. Очень рельефно изменившееся самосознание Прокофия Ляпунова выявилось во время возобновившихся в июне 1611 года переговоров с гетманом Яном Сапегой. Глава ополчения пышно титуловал себя: «приобщитель преже бывших преславных царей преименитого Московского государства, неотклонной их царского величества думной дворенин и воевода Прокофий Ляпунов». Обращаясь к Сапеге с призывом «за православную нашу веру и за правду стояти», он прямо обозначал, каких врагов имел в виду: «против лжесловного неисправления, лукавых под присягою старосты Гасевского, и полковников, и ротмистров, и всего злопагубново их рыцерства и против московских бояр непостоятелного предания Московского государства и отступления древняго своего благочестия»[600]. Такие обвинения не забывались.

Главным памятником земского дела под Москвою остался знаменитый Приговор Первого ополчения 30 июня 1611 года. Он вошел в историю русского права как документ, в известном смысле, ставший предтечей конституционного устройства России[601]. Однако по-настоящему понять его нормы можно только учитывая обстоятельства, в которых принимался Приговор, зная кто его разрабатывал, к кому были обращены его нормы и чьи «рукоприкладства» стоят в конце. Приговор был необходим ополченцам для того, чтобы остановить новое «нестроение» власти, связанное уже с авторитетом «всей земли». «Новый летописец» упоминает, что принятию Приговора 30 июня 1611 года предшествовала совместная челобитная «ратных людей» ополчения, объединившихся ради этого дворян и казаков. В ней они просили, «чтоб бояре пожаловали быть под Москвою и были б в совете и ратных людей жаловали б по числу, по достоянию, а не через меру». Следовательно, собравшиеся в ополчении люди уже тогда нашли главную причину Смуты и раздоров, заключавшуюся в продолжавшемся стремлении к новым чинам и наживе тех, кто получал такую возможность и не считался с устоявшимся местническим порядком, а иногда, просто со здравым смыслом. К сожалению, не были исключением из этого ряда и собравшиеся в ополчении «бояре» (здесь это слово упоминалось в широком смысле, как все, кто облечен властью правительства и командования над ратными людьми). Бояр под Москвою просили, чтобы они «себе взяли вотчины и поместья по достоянию боярские; всякой бы начальник взял одного коего боярина». Вместо этого в ополчении началась безудержная раздача в частные руки фонда дворцовых и черносошных земель, который ратные люди считали общим источником обеспечения кормами и жалованьем. Не удалось в Первом ополчении полностью избавиться от вражды и по старым поводам. «Ратные люди» били челом записать в будущем приговоре: «меж бы себя друг друга не упрекати, кои б в Москве и в Тушине». Оставалась нерешенной проблема, что делать с крестьянами и холопами бояр, сидевших в Москве. Пока хозяева оставались в столице их «крепостные» люди пришли воевать в ополчение под столицу в составе казачьих сотен и они ждали выполнения обещания о воле. Считалось, как писал автор «Нового летописца», что из трех главных воевод ополчения, двоим — «Трубецкому и Заруцкому, та их челобитная не люба бысть», и только «Прокофей же Ляпунов к их совету приста, повеле написати приговор»[602].