«С Резани, с воеводою Прокофьем Петровичем Ляпуновым, Резанские городы и Сивера.

Из Мурома, с окольничим со князем Васильем Федоровчием Масадским, муромцы с околными городы.

Из Нижнего, с воеводою со князем Олександром Ондреевичем Репниным, Понизовые люди.

Из Суздаля, да из Володимеря, с воеводою с Ортемьем Измайловым, да с Ондреем Просовецким, околные городы, да казаки волские и черкасы, которые подо Псковом были.

С Вологды и из Поморских городов, с воеводою Федором Нащекиным.

С Романова, с мурзы и с татары и с рускими людми, воевода князь Василий Романович Пронской да князь Федор Козловской.

С Галицкими людми воевода Петр Иванович Мансуров.

С Костромскими людми воевода князь Федор Иванович Волконской»[590].

Воеводами той части ополчения, что состояла из бывших тушинцев из Калуги и Тулы, стали соответственно боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и Иван Мартынович Заруцкий.

19 марта 1611 года, в день страшного пожара Москвы у русских публицистов появилась своя дата, от которой они отсчитывали «конечное разорение» Московского государства. Отряды Первого ополчения уже были на подходе к Москве, видели всполохи подожженного города и встречали на дорогах спасавшихся погорельцев… Это была упреждающая месть неуютно чувствовавшего себя в столице польско-литовского гарнизона во главе с Александром Госевским. После сожжения Москвы им бесполезно было вспоминать о жертвах майского погрома в столице, случившегося при свержении Лжедмитрия I. Они страшно боялись волнений, которые могли случиться в Вербное воскресенье 17 марта во время традиционного шествия «на осляти» патриарха Гермогена для освящения воды в Москва-реке. Боярин Михаил Салтыков предупреждал, что не позднее ближайшего вторника, то есть именно 19 марта, под Москву подойдет войско Ляпунова, и собирался бежать к королю под Смоленск. Что мог сулить приход земского ополчения нескольким тысячам поляков и литовцев, расположившимся полками в Кремле, Китай-городе и Белом-городе, было очевидно. Ротмистр Николай Мархоцкий, как опытный военный, запомнил диспозицию и правдиво написал, что в последнее время польско-литовский гарнизон уже «не очень полагался на свои силы, которые были слишком малы для города в сто восемьдесят с лишним тысяч дворов». Но случай отменил все расчеты, так как долго копившееся недовольство самоуправством иноземных гостей, превратившихся в единственных хозяев, прорвалось во время рядового дела по установке пушек на Львиные ворота Китай-города. Мобилизованные извозчики, которые в силу профессии всегда знали чуть больше других, в том числе и о подходе ополчения к Москве, отказались помогать полковнику Миколаю Коссаковскому. Усмирять бунт бросились и немцы, перешедшие на службу короля после клушинского провала, и сами поляки, и литовцы, в итоге, в один день «погибло шесть или семь тысяч москвитян», еще утром того дня мирно торговавших в Китай-городе. Среди убитых оказался даже боярин князь Андрей Васильевич Голицын, думный дворянин Иван Михайлович Пушкин, московский дворянин князь Василий Михайлович Лобанов-Ростовский «и иных многих дворян и детей боярских и всяких чинов людей побили безчисленно»[591]. Все это означало только одно — войну против москвичей и, чтобы спастись, начальники польско-литовского гарнизона приняли решение сжечь Москву. Николай Мархоцкий описал получившуюся страшную картину: «Ночь мы провели беспокойную, ибо повсюду в церквах и на башнях тревожно били колокола, вокруг полыхали огни, и было так светло, что на земле можно было иголку искать». По подсказке своих сторонников в Боярской думе, польско-литовское войско приложило немало усилий, чтобы сжечь Замоскворечье, где находилась стрелецкая слобода, окруженная деревянной стеной. Собственно, произошло то, что должно было происходить, когда город садился в осаду, и его защитники затворялись в Кремле за каменными стенами, но в этом случае речь шла о разорении огромного города и убийстве многих и многих тысяч людей, что прекрасно понимали те, кто решился на поджог: «Этот пожар все разорил, погубил великое множество людей. Великие и неоценимые потери понесла в тот час Москва»[592]. Войдя в город как друзья, от которых ждали совместных действий против самозванца в Калуге, всего полгода спустя поляки и литовцы превратились в ненавидимых оккупантов.