Создавшееся первоначально нижегородско-смоленское «ядро» ополчения уже не стало решать, как прежде, одни локальные задачи. В Нижнем Новгороде задумались о судьбе всего Московского государства. Первые «программные» грамоты от имени земского совета во главе с воеводами князем Дмитрием Пожарским и Иваном Биркиным, дьяком Василием Юдиным (но не Кузьмою Мининым) сохранились в списках, указан только год их создания — «120» (1611/12). П.Г. Любомиров датировал их началом декабря 1611 года. Не в последнюю очередь на его датировку повлияло упоминание о посольстве в Казань из Нижнего Новгорода воеводы Ивана Ивановича Биркина, чье имя упоминается в составе первоначального земского совета рядом с князем Дмитрием Михайловичем Пожарским[677]. В 20-х числах декабря он был в селе Мурашкино. Но в это же время в Нижнем Новгороде собираются «для земского совета» старосты, целовальники и лучшие люди из того же Мурашкина и других крупных нижегородских вотчин. Поэтому поездку Ивана Биркина можно вполне связать и со сбором доходов и с организацией «совета» в Нижнем Новгороде. Еще 15 января 1612 года в Казани выдавались ввозные грамоты «по указу Великого Росийского Московского государства и всее земли бояр». Если в это время воевода Иван Биркин был там, то он должен был санкционировать подобные распоряжения?[678] Гораздо убедительнее осторожная датировка С.Ф. Платонова, считавшего, что первые нижегородские грамоты появились не позднее начала февраля 1612 года[679].

Что же услышала «вся земля» из Нижнего Новгорода? Во-первых, обращение от необычного городового совета, куда вошли не местные власти и воеводы, а набранные на службу люди, действовавшие совместно с нижегородским посадом: «Дмитрей Пожарской, Иван Биркин, Василей Юдин, и дворяня и дети боярские Нижнево Новагорода, и смолняня, и дорогобуженя, и вязмичи, (и) иных многих городов дворяня и дети боярские, и головы литовские и стрелецкие, и литва, и немцы, и земьские старосты, и таможенные головы, и все посацкие люди Нижнево Новагорода, и стрелцы, и пушкари, и затинщики, и всякие служилые и жилецкие люди челом бьют». В грамоте излагалась история создания Первого ополчения, рассказывалось о разорении «до основанья» «царственного преименитого града» Москвы, говорилось о сведении с патриаршего престола «необоримого столпа и твердого адаманта святейшаго Ермогена». В Нижнем Новгороде напоминали то. что уже и так было известно во всей стране («и вам то самим извесно»), как распалось прежнее ополчение. Правда, здесь тоже не упоминали о гибели Прокофия Ляпунова (значит не все, по И.Е. Забелину, упиралось в народное чувство негодования). О причинах разъезда дворян и детей боярских из подмосковных полков говорили: «иные от бедности, а иные от казачья грабежу и налогу». В полном соответствии и даже с дословным совпадением с призывами патриарха Гермогена нижегородцы обвиняли остававшихся под Москвою (не называя по имени ни Трубецкого, ни Заруцкого): «а как дворяня и дети боярские из под Москвы розъехались, и для временные сладости, грабежей и похищенья многие покушаютца, чтоб пане Маринке з законопреступным сыном ее быти на Московском государстве или ложным вором, антихристовым предотечам, чтоб им волю отца своего сатаны исполнити и грабежами, и блуду, и иным неподобным богом ненавидимым делам не престати». Протестуя против этого, в Нижнем Новгороде все-таки главной причиной выступления называли необходимость оказания помощи «верховым городам» в борьбе с литовскими людьми.