В «оазисе» Успенский нашел восемь или девять оленьих скелетов [6, с. 202], однако не только не обследовал их (нет ли следов пуль и т. п.), но даже не пересчитал. Он был уверен, что до него здесь «человеческая нога еще не ступала» [5, с. 48], а ведь и он читал отчеты прежних экспедиций. Теперь такие просчеты не исправить — все или почти все истлело.

В-третьих, сама история естествознания застыла у нас в понятийных рамках прошлого века. Идеализация образа ученого, якобы всю жизнь боровшегося только с природными стихиями, с косностью чиновников и консерватизмом глуповатых (а подчас и недобросовестных) коллег, до сих пор вполне обычна. В качестве самого яркого примера сошлюсь на дарвиноведение: если на Западе давно раскрыты сложность и противоречивость становления дарвинизма [18], то у нас продолжают поклоняться иконе, которую сделали из Ч. Дарвина сто лет назад. Особенно это относится к исследованиям по истории русской биологии, где чуть ли не всех «прогрессивных» ученых принято считать дарвинистами. Недавно я постарался показать [19], что ранних откликов на учение Дарвина было в России вдесятеро больше, чем считалось, и что теорию естественного отбора российские ученые приняли весьма сдержанно, хотя практически все приняли идею эволюции (или придерживались ее еще ранее). Здесь, как и в теме гибели Толля, переписываются старые идеологизированные схемы, без обращения к анализу документов.

Поэтому, в-четвертых, надо сказать немного об обстановке в нашей науке. В «годы застоя» совершился распад научного сообщества, были утрачены эталоны научности, особенно в науках гуманитарных [20]. Что же касается истории науки, которая как раз в это время обретала на Западе самостоятельный облик, то у нас она так в сущности и не родилась, а осталась, как была в начале века, придатком изучаемых ею научных дисциплин. От историка биологии или географии до сих пор требуют лишь быть хоть немного биологом или географом, но не требуют быть историком. Чтобы понять причину гибели Толля (в той мере, в какой это вообще возможно), надо, по-моему, постараться узнать о Толле все, что имеется. Он очень любил жену, дочек, науку, природу и людей Севера, самый процесс путешествия. Обо всем этом много написано. Однако если внимательно прочесть его дневник, то встает и другой Толль — тот, который сознательно и, я бы сказал, вдохновенно привел спутников к гибели. Да, он любил природу, но охотился столь самозабвенно, что моряки одергивали его — нельзя, дескать, убивать бездумно [9, с. 51, 59]. В его рассуждениях о богатстве Севера легко увидеть основы того будущего расточительства, которое сейчас поставило Север на грань деградации. Да, он сожалел о тяготах и болезнях своих спутников, но сам же планировал в 1901 г. зимовку на Беннете с голодным пайком [9, с. 240]. Да, он вел себя куда приличнее, чем Г. Я. Седов (матерившийся и бивший матросов по лицу [21]), но оба действовали по модному тогда шаблону, ведя себя и друзей на верную гибель.