Непосредственный анализ параметров, по которым историографы выстраивали образы «своих» и «чужих», вынуждает констатировать их удивительную устойчивость. Фактически, эти характеристики вообще не меняются, являясь традиционными для любой эпохи, варьируются лишь реципиенты. Конфликты между общностями «своих» и «чужих» меняют не столько риторику в адрес «чужого», ставшего врагом, сколько ее восприятие. Так, в случае с представлениями англичан рубежа позднего Средневековья и раннего Нового времени о себе и своих противниках нет ни одной характеристики, которая могла бы считаться национальной: доблесть и трусость, благочестие и его отсутствие, коварство и доверчивость, сила и слабость, даже сладострастие и пьянство вполне могут быть отличительными особенностями отдельных индивидуумов внутри одного сообщества. Однако в ситуации конфликта все эти индивидуальные качества превращаются в характеристики целого народа.

Постоянно сравнивая по одним и тем же параметрам соотечественников с врагами Англии, английские авторы неотвратимо приходили к выводу о физическом и моральном превосходстве представителей своего народа над «чужими». В пропагандистской литературе любые свидетельства о наличии у врага положительных характеристик воспринимаются скорее как исключение из правила, при этом авторы исторических произведений нередко «воздавали должное» достоинствам противника исключительно ради того, чтобы на этом фоне ярче проявились «типичные» негативные черты.

Со временем неприязнь англичан к шотландцам и французам становится настолько «естественной», что уже сама принадлежность к этим народам вызывала предубеждение. Например, многие авторы, недовольные женитьбой короля Ричарда на малолетней дочери французского короля, обвиняют принцессу в том, что она пусть косвенно, но принесла в Англию «много вреда» — уже в день ее приезда на Лондонском мосту было задавлено толпой девять человек, среди которых был один монах[1172]. Одновременно с этим пороки и недостатки англичан либо переносятся в положительную плоскость (например, разграбление вражеских земель трактуется как наносимый врагу ущерб), либо приписываются лишь какой-то конкретной личности, в то время как весь народ, от короля до последнего крестьянина, обладает лишь одними достоинствами.

Размышляя о формировании национального самосознания, хочется отметить, что война, причем далеко не каждая, является лишь фактором интенсификации этого процесса, но не его причиной или источником. Разумеется, в периоды вооруженных конфликтов сообщество «своих» всегда апеллирует к эмоциям, позволяющим сплотиться перед лицом врага, но доминантной может стать любая идентичность: религиозная, сословная, политическая, культурная и т. д. Актуализация той или иной идентичности во многом зависит от восприятия конфликта. И если конфликт концептуализируется (с самого начала или по мере развития) как национальный, то это само по себе является более чем веским свидетельством развитости «национального самосознания».