— Понимаю.

Стика опять высморкался.

— Стика, ты можешь устроить то, о чем тебя просили?

— Тут есть один человек, Грабский, старший над каменщиками в Майданеке. Я сделал все, как было велено. Сказал ему, что вы по поручению Армии Крайовой и вам надо попасть в лагерь, чтобы потом отписать правительству, переехавшему в Лондон.

— Что он ответил?

— ”Десять тысяч злотых”.

— Ему можно верить?

— А ему сказано: и дня не проживешь, если выдашь.

— Молодец, Стика.

— Капитан... Ян, вам... обязательно в Майданек? Говорят... да всем известно, что там творится.

— Не всем, Стика.

— Ну, а чем это поможет?

— Не знаю... может, хоть немножко совесть заговорит в людях. Может, если они узнают, то поднимут крик?

— Вы на самом деле в это верите, капитан?

— Обязан верить.

— Я простой солдат, — Стика медленно опустил голову. — Не умею как следует высказать, что думаю. Пока меня не перевели в Седьмой уланский полк, к евреям я относился, как все поляки. И вас ненавидел, когда только пришел в часть. Но... капитан у меня оказался хоть и еврей, да не еврей. Словом, поляк самый лучший из всех уланов. Ядрена мать! Люди из нашей роты десятки раз вступались за вас. Вы, конечно, не знали, но, Бог свидетель, мы им показали, как уважать капитана Андровского!

Андрей улыбнулся.

— Как началась война, как увидел я, что немцы вытворяют, так и подумал: матерь Божия, да мы же сотни лет так себя вели. Почему?

— Разве ты можешь приказать сумасшедшему, чтобы рассуждал здраво, или слепому — чтобы стал зрячим?

— Так мы ж не сумасшедшие и не слепые. Не разрешали же люди из нашей роты бесчестить ваше имя, почему же мы немцам разрешаем?