— Я много об этом думал, Стика. Всю жизнь хотел я только одного — быть свободным человеком в своей стране. А теперь я потерял веру, Стика. Когда-то я любил эту страну и верил, что настанет время, когда мы добьемся равенства. А теперь я ее, кажется, ненавижу.

— И вы на самом деле думаете, что другие люди, не поляки, будут переживать больше, чем мы?

Этот вопрос испугал Андрея.

— Не ходите в Майданек, не надо.

— Как-никак, я все еще солдат, Стика.

Такой ответ Стика понял.

Домишко Грабского стоял у моста за рекой Быстрой, возле железнодорожного узла. Грабский сидел в промокшей от пота майке, проклиная страшную жару, которая перед заходом солнца стала совсем невыносимой. Приземистый, поперек себя шире, лицо круглое как луна, типично польские черты. Над миской чечевицы, куда он макал черный хлеб, вились мухи. Крошки падали на подбородок. Он их смахивал, запивал еду пивом и громко рыгал.

— Так как? — спросил Андрей.

Грабский посмотрел на обоих и пробурчал что-то вроде ”да”.

— Мой свояк работает в бюро по трудоустройству. Можно выправить вам документы как на рабочего. Займет несколько дней. Я проведу вас в помещение охранников с моей бригадой. А в лагерь, не знаю, получится ли. Может, да, а может, нет. Но и с крыши того барака, что мы строим, все видать.

Грабский добрался до дна миски.

— И зачем только черт вас несет в это адское место!

— Приказ Армии Крайовой.

— А зачем? Там же только евреи, в этом пекле.

— Кто их разберет, эти приказы, — пожал плечами Андрей.

— Ладно, как с деньжатами?

Андрей выложил пять купюр по тысяче злотых. Грабский никогда не видел так много денег сразу. Толстыми, как сосиски, загрубелыми пальцами каменщика он неумело пересчитал купюры.

— Мало.

— Остальное получите, когда я выйду живым и невредимым из Майданека.

— Я не стану рисковать из-за проклятых евреев.