– Так точно, – вынужден был согласиться генерал, – не без этого, конечно.

– Давай его ко мне, – велел будущий потентат. – Прямо сейчас, немедленно…

Но Хабанера прийти не мог, он был пьян безбожно, нечеловечески.

Пришлось идти самому.

Незаконный испанский сын лежал в комнате отдыха на безразмерном диване, разбросав, сколько возможно, руки и ноги по сторонам, ему было дурно. Глаза были закрыты, но не спал триумвир – подрагивало за тонким, изможденным веком круглое глазное яблоко. Вокруг валялись в беспорядке пустые бутылки, рюмки, недоеденные бутерброды, намазанные полузасохшей икрой, паштетом из трюфелей, еще чем-то, чего не установить уже, но если по цене, то чистым золотом. На диване и в окрестностях кто-то разметал женское белье разных фасонов и размеров, по преимуществу красное, но также и черное, и невинно-белое. Женщин, впрочем, возле белья не было, куда-то они ушли не помня себя, похоже, ушли как были, в натуральном виде, а может быть, просто растворились в кипящем океане бытия. Лежали тут же непарные ботинки, носки, конструкторы лего, палехские шкатулки, цветочные горшки, тамагочи и прочая ерунда. Взгляду постороннего показалось бы, что в комнате царит первозданный хаос, человек искушенный бы догадался, что над интерьером поработал модный дизайнер – прихотливый и плохо образованный.

– Сокрушение мира, день первый, – заметил Мышастый, брезгливо огибая наиболее выразительную гору. – Мандавошки уже добрались до пяток?

– Левиафаны, – простонал Хабанера, не открывая глаз, – сколько раз тебе говорить: не мандавошки – левиафаны!

Мышастый уселся в единственное незагаженное кресло, стоящее, как девственный кусочек суши в самом жерле извергающегося вулкана, потянул носом, сказал гневно:

– Пьяная скотина, до чего же ты воняешь!

– Кал еси, гной еси, пес смрадный, – согласился Хабанера.

– Не еси, а есмь, – поправил его Мышастый. – Ты же про себя говоришь, дурак, при чем тут второе лицо?

Хабанера на это ничего не ответил, только пошевелился чуть заметно у себя на диване. Мышастый с минуту молча созерцал его, полнился отвращением, готовым выплеснуться каждую секунду. Не выплеснулся все-таки, сдержался.

– Да что с тобой такое? – с тихой яростью заговорил он.

Хабанера долго молчал. Так долго, что Мышастый уже было стал подыскивать бутылку потяжелее, чтобы ударить его по голове и хоть тем вызвать какое-то движение мысли. Но не понадобилось, Хабанера заговорил сам, гулко, как сивилла.

– Миру конец, – сказал он, не открывая глаз. – Базилевс сбежал, варан издох, Чубакка разбился…

Тут из горла его вырвалось рыдание, вырвалось и затухло.