новку: «Разные «гуманности» провинциальной тюремной администрации до крайности надоели мне. Ведь тошнит, когда приходит к тебе в камеру тюремщик и ведет с тобой либеральные разговоры».

Очень интересны последние письма из ссылки второй жене Марье Семеновне Кулеш (№ 6, 7 и 8), из Царева Астраханской губ., куда незадолго до смерти был выслан Мельников. Здесь описывается глухое темное провинциальное болото и чувствуется, что уже и сам автор писем знает о близком конце. В последнем письме он так прямо и говорит о себе: «Есть в голове мысли — можно бы и поделиться с тобой, да к чему все это, ежели приходится от чахотки пропадать?» Эти строчки написаны 17 марта 1900 г., а 19 апреля, стало быть, через месяц и два дня Мельников умер.

Читая письмо Мельникова (№ 8), где он рассказывает, как он больной вынужден был для заработка взяться за ремонт судна и как эта работа и доконала его; понимаешь эту предсмертную тоску, какой дышат его последние письма: в далекой провинции, один без семьи, больной, без сил, без хороших врачей он вынужден взяться за тяжелую работу и погибнуть.

Хочется два слова сказать еще об общем тоне писем: они отличаются какой-то милой простотой и женственностью, теплом Украйны веет от них.

№ 1.

№ 1.

Адресъ мой: Харьковъ. Начальнику Харьковскаго Исправительного Арестантскаго Отдѣденiя; для меня.

Третье уже письмо посылаю тебѣ, мама! Не знаю, милая моя, дорогая, получила ли ты ихъ! Вчера только видѣлъ Лиду и отъ нея узналъ, что ты у дяди, поэтому 1-е письмо я послал въ Ромны на твое имя, а 2-е на (неразборчиво) Вѣрѣ Павловнѣ для тебя! Буду писать такъ, какъ если бы это письмо было ее. Арестованъ я еще 29 сентября въ Ростовѣ. Меня перевели сюда въ Харьковъ, а Галька осталась въ Ростовѣ. Ничего тебѣ не могу сказать за что и проч.—

[331]

объ этомъ писать нельзя! Эхъ, милая мама, тяжело уже больно, когда про тебя вспомню! А что касается самой кутузки, такъ вѣдь я настолько не избалованъ жизнью, что мнѣ она совсѣмъ не страшна. Вся тяжесть ея сводится у меня къ лишенiю свободы — это для меня въ особенности чувствительно — я вѣдь, что твоя (не разборчиво) ею пользовался! Ну, а что касается физическихъ и матерiальныхъ удобствъ — такъ я не пользовался лучшими и живя на свободѣ. Комната моя въ Арестантскихъ Ротахъ — ты, вероятно, видѣла это зданiе, когда была у насъ въ Харьковѣ. Зданiе стоитъ на верху холодной горы, да я на самомъ 3-м этажѣ обитаю. Въ окно видѣнъ весь Харьковъ, какъ на ладони. Бываетъ такое освѣщенiе города иногда, что у меня передъ глазами является чудная панорама. Обыкновенно же городъ покрыть туманомъ! Комната громадная, сухая, свѣтлая, теплая, что твой дворецъ. Одинъ недостатокъ — клопы. Ты только вообрази, что твой Юва испугался и тогда можешь составить себѣ понятiе о количествѣ ихъ. Кормятъ хорошо по всѣмъ статьям. Обѣдъ приготовленъ такъ иногда, что напоминаетъ мнѣ мою маму! Иногда только появится какая нибудь панская выдумка, которую я не могу переваривать, а то вообще хорошо! Видѣлъ Лиду, она тебѣ, вѣроятно, тоже писала обо мнѣ. Вотъ тебѣ все пока. Прибавлю развѣ, что читаю, пищу дневникъ, словомъ, нахожу многоразличныя занятая, чтобы убить время. Заняться чѣмъ нибудь серьезнымъ пока не удалось, хотя надѣюсь и на это! Ну, да довольно обо мнѣ. Вотъ положенiе Гальки плоховато. Она, бѣдная, больно ужъ поддалась. Сначала, пока я былъ въ Ростовѣ — она не унывала. Ну, а когда меня перевели, она совсѣмъ упала духомъ. Пиши, моя милая мама, не такъ мнѣ, какъ ей. Хоть это ее будетъ разшевеливать. Попроси Вѣру о томъ же. Адресъ ея таков: Ростов-на-Дону (неразборчиво).