Е л и з а в е т а  В а с и л ь е в н а. О да, я уважаю вашу выдержку. Но разве можно все построить на выдержке, на чувстве обязательства, на долге? Можно ли на этом искусственно склеить совместную жизнь?

Н а д я. Искусственно ничего нельзя склеить.

Е л и з а в е т а  В а с и л ь е в н а. Конечно, это так, иначе разве бы ты поехала? Но ты волнуешься, нервничаешь, я вижу, и это передается мне…

Н а д я. Мама, как же я могу не волноваться? И конечно, я нервничаю. Было бы дико, если бы я была спокойна. Для меня все, все решается сейчас! Неужели это надо объяснять?

Е л и з а в е т а  В а с и л ь е в н а. Разумеется, нет… Но я не это хотела сказать!

Н а д я (вдруг). Ой, Володя бежит!

Е л и з а в е т а  В а с и л ь е в н а (взволнованно). Да, он, он!

Н а д я. Он бежит, распахнув куртку, как сумасшедший! Иди задержи его, чтобы я привела себя в порядок, потому что я могу сейчас заплакать, потому что я могу сказать не то, совсем не то… Иди, умоляю тебя…

Елизавета Васильевна торопливо выходит. Надя одна. И кажется, что время тянется невыносимо долго. Может быть, громко тикают деревенские ходики, как бы подчеркивая это. Потом распахивается дверь и вбегает  В л а д и м и р  И л ь и ч.

В л а д и м и р  И л ь и ч. Надя!

Н а д я (резко повернулась к нему). Мои телеграммы! Видишь, вот мои телеграммы!..

В л а д и м и р  И л ь и ч. Ах, почтарь! И ведь какая досада! Я уже представлял себе, как я выеду к тебе навстречу…

Н а д я. А вдруг мы бы разминулись?.. Ты… какой-то другой стал…

В л а д и м и р  И л ь и ч. Другой? Нет! Ну, смотри — разве не такой, как был?