Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. А, да! Штуки с невестой, как сказал тот жандарм. Но сейчас-то у вас не это?
Н а д я. Конечно, совсем другое, и ты это знаешь.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Разумеется, знаю, но я не могу не думать о том, что разлука у вас была долгой, очень долгой, и ведь ты его после ареста не видела?
Н а д я
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Это каким же образом?
Н а д я. Помнишь, когда я каждый день надевала свою лучшую шляпку и куда-то уходила?
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Помню.
Н а д я. Это я ходила на свидание. Он написал мне из тюрьмы, что, когда его выводят на прогулку, из окна коридора виден угол Шпалерной. Он сообщил час, в какой его обычно выводят, и я стояла в этот час на углу. А знаешь, как мне он писал? Молоком.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Молоком?
Н а д я. Представь себе! Молоком над строчками книги, которую возвращал на волю. А я проявляла написанное на свечке или на лампе. Этот фокус показывала ему в детстве мама. Но написать в камере тайно было очень трудно…
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а
Н а д я. А как здесь доставляют телеграммы? К сожалению, это нормально, и к таким недоразумениям надо привыкать.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Вы оба удивительные люди. Что бы ни случилось, у вас все хорошо или по крайней мере нормально. Вот и из тюрьмы ты писала мне записочки: «Я здорова, все идет нормально».
Н а д я. Все и шло нормально.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. А весь Питер шумел, когда курсистка Ветрова, не выдержав тюремных издевательств, сожгла себя в камере.
Н а д я. Но это был исключительный случай, мама.
Е л и з а в е т а В а с и л ь е в н а. Да, но он произошел в то самое время, когда ты была в одиночке и тебя таскали на допросы. И его тоже.
Н а д я. Мы были готовы к тому, что нас ждет.