Оба спрыгнули.
Оба спрыгнули.
Упор будет сделан на социальное, политическое. И тут раскрывается прелюбопытная картина… (Судорожно роется в портфеле.)
(Судорожно роется в портфеле.)
П ь е р о (напевает).
(напевает)
П а я ц (делает свое печальное сальто). Алле-ап!
(делает свое печальное сальто)
П и с а т е л ь (извлек из портфеля то, что нужно, и — бодро). Итак — февраль! Вот что он пишет. Цитирую: «Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и истории зрелище, на веселых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание того, что все можно, грозное, захватывающее дух и страшно веселое. Произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса». Заметьте, эти записи почти все время прерываются темой о Любе, о Любовь Дмитриевне, о своей подруге до конца дней. «Разговор с Любой», «В перерывах был с Любой», «Проводил Любу на вокзал». В этико-моральном смысле не своевременно ли подчеркнуть? Правда, в одном месте, после «как хорошо», он вдруг записывает: «Ночью бледная Дельмас дала мне на улице три розы, взятые ею после концерта, где пела она свою Карменситу».
(извлек из портфеля то, что нужно, и — бодро)
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь. А я, между прочим, на этом и не собираюсь останавливаться. Но вот что ценно. Именно в эти дни он переписывает в ту же тетрадочку, заметьте, не только цыганщину, но и самые пошлые романсики того времени! «Забыты нежные лобзанья»…
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь. Но это же факт!
К р и т и к. Напишем в Ленинград, посоветуемся с Иерихоном Иерихоновичем. Он разъяснит, что факт, а что не факт. Я умываю руки.
П и с а т е л ь (обиделся). Пожалуйста! Хоть самому Иерихон Иерихоновичу. Но я, лично знавший Сашуру, могу подтвердить, что эти дни Временного правительства он уже называл реакцией. (Понизив голос.) Феноменальная догадка! Переписывая романсики, он именно этим выражал свое презрение к либеральной болтовне Керенского. Что? Чуете? Какая мысль! Поражены?.. Мы были рядышком, и я, понимая не меньше его…
(обиделся)
(Понизив голос.)
К р и т и к. Вы?