Спины, спины, спины. Они надвинулись на Блока и уж то-то пришли в движение, восстанавливая наконец нарушенную очередь! В глубине сцены снова начинается вальс, но уже тихий, под сурдинку. Музыка катится. Танцуют.

Б л о к. Мертвецы! Они разговаривают со мной, как с того света… Да… Да, да… Юность — это возмездие.

Все происходящее словно бы расплывается, исчезает — полутени, полувидения…

И вот вселили ко мне буржуя-мещанина. Откуда? Как уцелел?.. Уцелел, уцелел! Поднимает голову!.. И я сталкиваюсь с ним в коридоре, на лестнице, в кухне, у отхожего места, и он кружится всюду, наступает, лезет… Едва поднял голову, а уже заполняет собой все живое пространство… Мне мерзко, мне душно… Но все равно через весь этот торжествующий поток бесшабашных, безбожных слов, через всю эту муть — вижу, знаю и верю, потому что…

Сцена гаснет, но голос его еще слышен. И когда снова вспыхивает луч прожектора, то уже высвечивает только одного Блока. Он другой! Он светел лицом, как никогда. И первые же его слова звучат с такой чистотой и такой неприподнятой, естественной возвышенностью, как может прозвучать Моцарт после всех ужасающих дисгармоний. В абсолютной тишине говорит он, как бы продолжая:

Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними — это легкое имя: Пушкин. Пушкин так легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта — не легкая и не веселая: она трагическая.

Луч прожектора притемняется и через секунду опять фиксирует лицо Блока.