– Тьфу! – сказал толстяк. – Но есть же истина? Есть же сейчас большие художники, существуют?
– Есть, конечно.
– Чего же тогда все путаются?
– А ты вот чего путаешься?
– Почему я путаюсь?
– Ведь ты считаешь, что он не то делает, а он считает, что ты не то делаешь!
– А ты считаешь, что Грунин правильно делает?
– Я думаю, он здорово делает, – сказал Сашок.
– А чего там здорово? Чего?!
– То, что он хочет выразить, он выражает очень ясно, по-своему.
– Что же он хочет выразить своими вертящимися углами, кругами и плоскостями?
– Жизнь нашу современную.
– Что, у нас такая жизнь, что ли?
– Ты как-то смешно говоришь, у него свой угол зрения, он смотрит по-своему, а ты смотришь по-своему. Только и всего. Все не могут одинаково смотреть. Было бы ужасно, если бы все одинаково на жизнь смотрели. Вот и хорошо, что он так видит. Вот и хорошо, что он так чувствует.
– Вот и хорошо, что его из института выгнали, – сказал толстяк. – Почему же его тогда из института выгнали?
– Пусть сам работает. Он себя сложившимся художником считает. Государство его насильно учить не собирается, если он учиться не желает, а готов творить…
– Я уже не помню, – сказал Сашок, – на чем мы остановились? Ах да, на творчестве остановились. Так вот. К вашему сведению, в городе художников Париже государство не скупает подряд картины художников, не заключает с ними договора только за то, что у них дипломы в кармане и они членами Союза состоят. А у нас каждый требует: поскольку я художник, поскольку я Академию или училище закончил – обеспечьте меня работой. Так, будь добр, тогда выполняй заказ, а не хочешь, так нечего и договора заключать, так я понимаю. Художников в Париже пруд пруди. Если там миллион художников, не значит, что каждый – стоящий художник. Пиши себе, твори, хоть на асфальте. Ходи хоть вверх ногами. Пробивайся. Вторую профессию заимей. Да только не так-то легко в Париже выбиться…
– Ты брось мне про Париж. Ты мне скажи: Грунин – хороший художник?
– Я считаю Грунина отличнейшим художником.
– И я считаю его отличнейшим художником, – сказал Таракан.