Здорово, правда?

Конечно, здорово. Текст заиграл и достоверностью, и колоритом…

То, что годится для сценария, никоим образом не годится для литературы. Товарищи и господа редакторы, рецензенты и литературные критики! Ну ладно Яхина этого не понимает, но вы-то – вы-то можете если не объяснить ей, если не научить ее, так хотя бы не восторгаться, не писать: «У нее нет огромного таланта, но все свои писательские возможности и навыки, приобретенные в Московской Школе Кино, она использует по максимуму».

Избавьте нас от яхинского максимума, умоляю!

Извините. Наболело. Крик души. Вернемся к тексту.

Наша героиня «стараясь бесшумно ступать на цыпочках (кирзачей на ее тридцать пятый размер не было, пришлось взять сороковой)» прячется от немцев в одной из квартир где-то наверху.

Как минимум 1943–1944 год, напомню. Сапоги не подыскали саниструктору, кирзачи выдали на пять размеров больше… Старательная Яхина нагуглила нечто вроде воспоминаний военной переводчицы, что она в 42-м носила кирзачи на четыре размера больше (Дунаевская И. От Ленинграда до Кенигсберга: Дневник военной переводчицы (1942–1945). М., 2010. С. 43). Но даже в этом дневнике Дунаевская пишет, что потом старшина ей раздобыл яловые, по ноге. И она была переводчицей, при штабе. А тут – на передовой человек…

Не удивительно, что Майя озлобилась. К солдатам у нее отношение было, мягко говоря, прохладное.

«Она их вообще не любила. Зачем вытаскивала? А сказал же как-то замполит: «Человек на войне должен быть как винтовка. Надо – стреляет. Не надо – ждет, когда надо будет». Надо было – вот она и вытаскивала».

Ну а чего их любить – они вон какие противные:

«Обкусанные губы, из уголков рта – ручейки слюны. В оскале – желтые зубы с серым налетом, дух перегара в лицо: «Сестричка! Сестричка-а-а!.. Ох, какая молоденькая…» Глубокие поры на лбу, черный пот струится по длинной щетине. Грязные, измазанные кровью».

Перегар для закрепления материала еще будет упомянут – Майя все время «отворачивалась от резкого спиртового запаха (ох уж эти сто грамм фронтовых!)».