И, конечно, остается загадкой, чего это вдруг Майя от лежащего рядом офицера нос воротит, старается не смотреть. На лестнице-то, озорница, всех немцев перенюхала да перещупала. А этот, значит, не приглянулся… Впрочем, может, излишний вес офицера тому причина, понимаю.

Хорошо, что немцы не кончились – опять где-то рядом голоса и стрельба. Майя «порхнула в соседнюю комнату».

Порхнула она. Блистательна, полувоздушна, смычку волшебному послушна… она, одной ногой касаясь пола, другою медленно кружит… и вдруг прыжок, и вдруг летит… летит, как пух от уст Эола… то стан совьет, то разовьет… и быстрой ножкой ножку бьет… В кирзачах на пять размеров больше и с винтовкой, прижатой к груди.

Порхнув, Майя спряталась под столом, «замерла под длинной, почти в пол, скатертью… В квартиру вбежали еще люди».

Прямо нехорошая квартира, и все тут. Тянет сюда фашистов. Как говорил мой взводный: «Мухами, штоле, намазано?».

«Несколько человек уже в комнате. Из-под бахромы скатерти она разглядела три пары ног. Жахнули выстрелы: несколько винтовок и пистолетов, стреляют почти в упор».

В кого? В кого, черт бы их побрал, они стреляют в упор?!

«Кто-то со стуком валится на пол».

А-а, в друг друга стреляют в упор! Ну это понятно – фашисты же. Им что свой, что не свой – лишь бы кого-нибудь убить.

В общем, снова стрельба вовсю

«Столешница вздрогнула, словно гвоздь забили, – пуля. Какая странная мысль: я никогда не красила губы маминой красной помадой. Столько раз хотела попробовать – и не красила… Столешница вздрогнула еще раз – вторая пуля».

Тут психологизьм, понимаю. Розовой красила. Сиреневой, бывалоча, мазюкалась. Красную не смела трогать. Ведь она ж со знаменем цвета одного!

О чем только не подумаешь, вспомнив, как батя с одного маху гвозди в доски засаживал…

«Вдруг – Oh, Schande! – чье-то грузное тело валится к подножью стола с коротким вскриком. Его лицо оказывается совсем рядом, толстые, до синевы отбритые щеки колышутся студнем».