Забегая вперед, сообщу, что продукция пакистанской текстильной промышленности столь волнует ум и сердце автора, что и дальше, например, во второй части своего увлекательноо повествования он сообщит – герой, побряцав рукомойником и пофыркав, «растирался пахнущей дымком ветошью пакистанского полотенца».

Разделавшись, наконец, с таксистами, переходит к не менее интересному рассказу об первом из героев «романа-прозрения в двух книгах, пяти частях с эпилогом».

Да, да, все по-взрослому, живым читателю не уйти.

Итак, Андрей. О нем сообщается, что год он провел на зоне, а «…ïîтом был переведен в колонию-ïîселение, в которой ïî ïîпустительству времени, ïîтерявшему власть над людьми, жил уже вольно».

Проблема все та же, заявленная начальной фразой – авторская глухота. Но первая фраза была хотя бы обманчиво динамичной, а потом пошло-поехало по-по-по по попустительству потерявшего понятия о поиске подходящих слов автора… Так оно и случается, когда автор принимает за собственный внутренний голос совсем иные звуки в своей голове.

Андрей – человек сложной судьбы. Отсидел за ДТП, да еще и за чужое, на себя вину взял. У него в жизни все лопается, причем автор этот процесс втискивает в соседние абзацы. Сначала, на этапе, Андрей «лежал в луже собственной мочи из лопнувшего полиэтиленового пакета», а солдаты его «били пахнущей гуталином кирзой». А после освобождения случилась другая оказия: «лопнул внутри него маленький кулечек со слезами». Да и черт с тем, что слово «кулечек» уже подразумевает небольшой размер, Орлов не Орловым будет, если не присобачит хоть какое-то прилагательное, желательно – наименее нужное, в излюбленном современными графоманами стиле, как у них принято: «маленький домик», «маленькая машинка», «маленький городок»… Да и герой его шагает (с лопнувшим маленьким кулечечком слез), «наступая на тонкие прутики карликовой березки» – даже удивляешься, что прутики эти лежат на узкоколейке, а не на узкоколеечке… Не разбросаны по шпалочкам… И солнышко лучиками на рельсочках не играет… Про саму узкоколейку, как и про все остальное, будет изложено с удручающей нудностью и с огорчительной неряшливостью – она была «старой… проложенной от одного заброшенного лагеря до другого и пятый десяток лет после того дышащий (так в тексте – В.Ч.) в тундру разогретым дегтем». Ну да, все по заветам Александра Иванова: «…и сам к бумаге тянется рука, и я шепчу дрожащими губами: «Велик могучим русский языка!».