Я вот тоже, осилив этот абзац, долго скрипел, срежетал и всяко-разно думал про удуманное автором… Таким манером можно и на роман аж в четырех книгах да десяти частях замахнуться – чего мелочиться! Автор же, словно в отместку, будто мало ему того, что напихал читателю в рот коробку супа сухого «сборный» вперемешку с пачками грузинского черного байхового, еще и с житием интинского старца, складского схимника Соломоныча заставит тщательно ознакомиться:

«Про Соломоныча поговаривали, что служил он не то начальником лагеря, не то большим чином в системе ГУЛАГ. Однако оказалось это все фантазией интинских вахтовиков. Как-то Андрей разговорился со стариком и узнал, что тот еще мальчишкой попал на зону из Ленинграда, да так с этих мест и не двинулся. Женился, родил и уже схоронил сына, потом жену. Женился во второй раз, двух дочерей от второго брака отправил учиться в Москву. Они остались в столице, звали к себе. А он прирос к этим местам, где в вечной мерзлоте могилы обеих жен и сына».

Вторая жена, вестимо, померла с тоски прямо во время этого подробного и важного апокрифа третьестепенного персонажа.

Но есть в романе и сильные места. Недаром другой признанный романист, Андрей Аствацатуров, величает «Чеснок» «большим реалистическим романом, требующим неспешного чтения». Тут не возразишь. Попробуйте-ка с наскока, без разминки, без допинга и двух-трех пробных подходов к снаряду одолеть, например, такой абзац про лужу:

«Вечная лужа. Проклятье деревни. Огромная дыра к центру земли, заполненная словно бы вулканической грязью, то стреляющая по верхней воде плавунцами, то парящая под июльским солнцем глинистой кашей, то в рваных осколках ноябрьского льда швыряющая по обочинам студеную путаницу супеси и мелких камешков. Проложенная по древней гати дорога столетиями спотыкалась не то о плывун, не то о какую иную подземную силищу, которую, сколь ни заваливать ее ветками, сколь ни перекладывать бревнами, ни вбивать в ее ненасытную прорву булыжник и кирпичное крошево, а всякий раз вновь ловит она беспечных ездоков. Несчетно телег увязло по самые оси в ее распутном лоне, начиная с подвод Ольгерда, груженых мехом лисиц и соболя, золочеными окладами, сорванных с образов церквей окрестных погостов. И то лопарские заклятья, то литвинская брань, то ругань здешних скобарей срывались в небо вороньим граем с опушки ближайшего леса».