«Встав на колени, нацелила меня на свое запрокинутое лицо, снова ускорила руку, так что движения слились в бледное мерцание. Я судорожно гладил ее коротко стриженный мальчишеский затылок, смотрел на дышащие, как жабры, тонкие крылья носа, на покорные узкие пятки. Вдруг отпустила меня, сомкнула рот. Я, мыча, помогая себе рукой, брызнул перламутровыми дорожками на ее сжатые губы, подбородок, ключицы, татуированного бертоновского червяка». (Елизаров)

И столь же меланхолическое неумное умствование.

«Труп есть отсутствие речи, но присутствие языка. Эта семиотическая дихотомия превращает труп в новый концепт смерти, которая прежде не имела пространственного и временного означаемого, но теперь обрела в языке – безмолвный труп и говорящее о смерти тело. Молчание становится говорением, и мертвец, по сути, сам становится универсальным языком, а кладбище – полифоническим текстом!» (Елизаров)

«Мы отдыхаем, сэр! Нам не хотелось бы видеть склепики, гробики, черепочки, а уж тем более саркофагики, сэр».

«Представьте лист с десятью слоями текста. Такая страница выглядит полностью вымаранной, и ни о каком прочтении речи быть не может. Я же, занимаясь физикой высоких энергий, разработал программный комплекс, способный прочесть и двадцать, и тридцать слоев данных. Кроме того, самым главным событием на конференции в Лас-Вегасе стало признание Янга, что его лаборатория разработала высокоточные способы распознавания треков (трек – след, оставляемый в среде движущейся заряженной частицей), и при определенной модификации они могли бы оказаться успешными в чтении данных высокой плотности». (Иличевский)

Сплетите их в одном произведении, и ни стиль, ни атмосфера, ни интонация, ни даже личность рассказчика не будут разниться и «кусаться» друг с другом, что бы ни говорили по этому поводу критики. Хотя это два разных автора. Один родил Агарь, второй Сарру. И как вы думаете, к кому прилепится муж мой? Я бы с полной уверенностью монетку бросила: орел – Сарра, решка – Агарь. Да и какая разница? В литпроцессе все кошки серы.

Кстати, к вопросу об излюбленном приеме нашей богоспасаемой критики, о неправомочных метафорах-гиперболах: Авраам-то не особо жену с наложницей и различал, какую привели, ту и оплодотворял. И я не уверена, что наложница была ему мила меньше, нежели бесплодная жена. Хотя супругу, конечно, он уважал больше. Если верить Библии и Талмуду.

Став лауреатом «Нацбеста», Елизаров «прописался». Он уже не какой-то «ай да сукин сын», он «наш сукин сын» (то есть ваш сукин сын, господа участники премиального процесса). Ему дали одну из трех самых престижных наград сейчас – и будут давать после. Не кипишите, критик. Имейте терпение. А то собрали в комментариях всех обиженных и обойденных, начиная с Г. Садулаева, и теперь обсуждаете, может ли фетва Большого брата «закрыть дверь в литературную судьбу» и равна ли судьба писателя списку полученных им премий… От такого диалога крепнет ощущение: не только комментаторы понятия не имеют, ни что такое судьба, ни что такое литература.